НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА»

 

В.В. Кавельмахер

Государев двор в Александровой слободе

(опыт реконструкции)

 

Источник: Кавельмахер В.В. Государев двор в Александровой слободе (опыт реконструкции). В кн.: Якоб Ульфельдт. Путешествие в Россию. М., 2002. С. 457-487. Все права сохранены.

Сканирование, форматирование и размещение электронной версии материала в открытом доступе произведено С.В.Заграевским в 2007 г. Все права сохранены.

 

 

О существовании в Московском Кремле громадного ренессансного дворца, построенного европейскими мастерами на рубеже XV–XVI вв., образованная Россия знала по крайней мере со времен Н.М.Карамзина, о существовании второго, загородного, построенного теми же мастерами или их преем­никами в Новом селе Александровском (впоследствии – Александровой слободе), до самого последнего времени не было известно почти никому. И это несмотря на относитель­ную сохранность этих памятников и рано проявленный к ним исследовательский интерес. Последние триста лет остатки дворца – три храма и колокольня, – подобно драгоценным карбункулам, заключены в стены провинциального Успен­ского девичьего монастыря в г. Александрове – поздней (вто­рая половина XVII в.), невыразительной архитектуры – и в этом качестве известны буквально всем. Историки и историки архитектуры, писавшие о Слободе, возможно, и догадыва­лись, что перед ними разрозненные здания некогда единого архитектурного ансамбля (выстроенного по специальному проекту с конкретной датой и «государствообразующей» функцией), но по целому ряду причин так и не сумели соста­вить себе о нем понятия. Причин – множество.

Первая, и едва ли не основная, – отсутствие официаль­ных, летописных упоминаний об этом событии. Единственный источник, весьма коротко сообщающий о постройке в глубине Переславских лесов дворцового столичного ансамбля, вполне может быть охарактеризован как «частный»: это запись «для памяти», сделанная на полях богослужебного сборника рукою игумена соседнего Троице-Сергиева монастыря Памвы Мошнина, вернувшегося в декабре 1513 г. с новоселья в Новом селе Александровском, где он помимо прочего участвовал в освящении соборной Покровской церкви1. Ни в одном из летописных сводов первых десятилетий XVI в. упоминаний о таком важном событии русской истории, как возведение под Москвой загородной великокняжеской резиденции – Государева двора, нет. Источник сделался известным более ста лет тому назад, но заметного воздействия на науку об Александровой слободе (в плане архитектурном) так и не оказал. В нем, вопреки ожиданию, содержалась ненуж­ная, как это представлялось в тот момент, даже «избыточная» информация. Памва сообщает об освящении на протяжении двух с половиной недель, с 28-го ноября по 15-е декабря 1513 г., властями Троице-Сергиева монастыря во главе с троицким постриженником, епископом Митрофаном Коломен­ским нескольких церквей в монастыре и его окрестностях, в том числе – в Новом селе Александровском. Как следует из контекста, и там, и там – и в монастыре, и по селам – в освящении храмов и «двора» участвовал сам Василий III с семьей (великой княгиней), двором, но почему-то без главного «богомольца» великокняжеской семьи – митрополита Варлаама. О самом «новоселье» Памва говорит скороговоркой: «Тогды ж князь великий и во двор вшел», что вполне понятно, ибо для Памвы – игумена, свидетеля и зрителя как бы «сбоку» – главным было не освящение двора, а освящение церквей монастыря, притом вполне замечательного – патрона и небесного «крестного» Василия III – преподобного Сер­гия Радонежского. Общерусское событие предстает у него как монастырское.

 

Восточный фасад церкви Успения Богородицы в Буграх.

Реконструкция В. В. Кавелъмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. Д. Кошлева.

 

Однако так оно в действительности и было. Сооружение главной загородной резиденции московских государей в 40 верстах от Троице-Сергиева монастыря было, по всем дан­ным, инициировано троицкими монахами. Будущая Слобода родилась в качестве своеобразных «троицких выселок». Об этом говорит архитектура главной соборной церкви, посвя­щение приделов и церквей и весь принятый в этом месте на протяжении столетия обиход. Вторая функция (после госу­дарственной) самого большого за пределами Кремля «гражданского» ансамбля Москвы была, таким образом, богомольной. В передаче Памвы его официальное и государст­венное значение оказалось естественным образом притушен­ным. «Государев двор» – термин, эквивалентный европей­скому понятию «двор королевский», – не был произнесен игуменом с должной отчетливостью. А вследствие этого у час­ти историографов-любителей возникло ощущение, что речь идет чуть ли не о помещичьей усадьбе. Это неправомерное мнение не изжито и до сего дня.

 

План подклета церкви Успения Богородицы в Буграх.

 Реконструкция В.В. Кавельмахера.

 ГИХМЗ «Александровская слобода». Фото А.Д. Кошелева.

 

Вторая причина, помешавшая своевременной кристалли­зации исследовательской мысли, – состояние самих памят­ников, их так называемая «застроенность» (произведенные за столетия переделки и ремонты), но пуще всего – понесенные ансамблем Слободы утраты. В последние десятилетия XVII в. при распространении Успенского монастыря на всю террито­рию Государева двора (первоначально учрежденный в 50-е гг. XVI в. монастырь занимал небольшую территорию на южной, женской половине дворца) все каменные палаты, составляющие ядро любого европейского королевского дворца или замка, были безжалостно разрушены монастырским духовни­ком игуменом Корнилием (с 90-х годов XX в. – местный преподобный). В результате от собственно дворца остались только две каменных кордегардии с большой парадной лест­ницей между ними, громадная позднеготическая колоннада вокруг соборной церкви, три теплых подклета на погребах под одной из церквей и каменные холодные погреба с холодными подклетами под другой – все типичные атрибуты ве­ликокняжеского дворцового обихода. О размахе завершив­шегося в 1513 г. слободского строительства косвенно свиде­тельствуют выдающиеся размеры главной соборной церкви (освященный в том же году Покровский собор был по поня­тиям своего времени всего лишь вотчинным княжеским хра­мом, в действительности же являлся третьим по величине зданием средневековой Москвы после Успенского и Архан­гельского соборов) и роскошь ее отделки. На значимость осу­ществленного в Слободе замысла указывает также постройка посреди Государева двора против собора столпообразной подколоколенной капеллы со звонничным ризалитом для от­певания умерших дворян и слуг.

 

Колокольня. ГИХМЗ «Александрова слобода». Современный вид

 

Все эти диковинные и совершенно незнакомые истори­кам русской архитектуры сооружения трактовались – без учета понимания целого – совершенно превратно: корде­гардии с лестницей-колоннадой долгое время считались пристроенными к собору позднее, церковь на теплых подклетах и погребах и вторая – на холодных подклетах и по­гребах – приписывались деятельности Ивана Грозного, перестраивавшего Слободу после новгородского похода, а подколоколенная капелла, впервые открытая исследователями в 40-е годы XX в., еще полвека ждала своей идентификации. Параметры же Покровского собора до Г.Н.Бочарова и В.П.Выголова вообще всерьез не принимались во внимание. Факт большого удаления церквей друг от друга, обнаружив­шийся после произошедшей в литовское разорение гибели деревянных хоромов дворца, рассматривался как доказатель­ство их разновременности и отдельности, несмотря на фено­менальное тождество их архитектуры и строительного мате­риала.

 

Покровский собор 1513 г., ныне Троицкий

 

Была еще одна причина, на целое столетие задержавшая развитие науки о Слободе, которая может быть с полным ос­нованием отнесена к числу «роковых» случайностей. В самом конце XVI в. в процессе вышеупомянутой передачи Успенскому монастырю всей территории Государева двора большая соборная церковь Покрова была переосвящена, но не обыч­ным переосвящением, а посредством переноса главного со­борного престола в другую теплую домовую церковь тут же во дворе и обратного переноса престола из малой церкви – в большую, чем был совершен нечаянный «топонимический подлог». В источниках это двойное переосвящение никак не отразилось, монастырские власти продолжали получать государеву ругу по старым книгам Казенного приказа (в которые подьячие вовсе не собирались вносить коррективы). Дога­даться о совершившемся переосвящении без внимательного изучения самих памятников (хотя бы их фресок) в этих усло­виях для ученых нового времени оказалось делом невозмож­ным. После знакомства с игуменской записью историки Сло­боды стали принимать за церковь Покрова 1513 г. небольшой шатровый храм в глубине двора, а нынешний Троицкий со­бор, открывающий собою крупнейший ансамбль средневеко­вой России, считать постройкою Ивана Грозного. Наиболее скверным последствием данного заблуждения стала утрата ими представления о масштабе события. Воображение иссле­дователей неизменно рисовало вокруг лже-Покровской церк­ви небольшую деревянную, в очередной раз – почти «по­мещичью», усадьбу (сельского или городского типа – безраз­лично) «двора» Василия III «с маленькой буквы». Так сложи­лась одна из местных топографических легенд о так называе­мом «начале Слободы». При этом ученых не смущала «ранняя» шатровая конструкция храма (в науке было принято считать, что каменные шатровые храмы не могли появиться в России раньше 1532 г. – год постройки церкви Вознесения в Коломенском).

 

План Покровского собора 1513 г., ныне Троицкого. Реконструкция

В. В. Кавелъмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода».

Фото А. Д. Кошелева

 

 

С трудностями чтения источников связана еще одна по­стигшая науку неудача. В писцовых книгах, составленных правительством после литовского разорения, подьячие в ка­честве топографических ориентиров при описании «места» сожженного Государева двора (в границах так называемой «Осыпи» – бывших крепостных стен) приняли расположен­ные на этой территории дворцовые церкви. Здание большого Покровского собора, имевшего помимо придворного статус «городской» соборной церкви, оказалось из этого перечня ис­кусственно вычленено, а многочисленные в виде отдельных объемов церковные приделы (почему-то кроме одного – Николая чудотворца!) – опущены. С этого-то – Никольского придела – и начиналось, по данным писцовых книг, «место государева двора» (ориентир, во всех отношениях странный!). Ученая попытка отыскать искомое место и стала причиной очередной ошибки, окончательно дезориентировавшей нау­ку. В Слободе на беду оказалось два Никольских придела, ме­стное же предание помнило только об одном: при Успен­ской церкви в дальней южной стороне двора. Александров­ские историографы, а за ними и московские ученые посчи­тали, что Государев двор (по крайней мере, перед Смутой) располагался здесь, на отшибе от основных зданий, в виде «уединенной усадьбы» – теперь уже самого «мятущегося тирана» Ивана Грозного, – между тем как Никольский придел, с которого двор действительно, по-видимому, начи­нался, находился (случай вовсе не уникальный!) внутри со­борной Покровской церкви. Беря в этом приделе свое таин­ственное «начало», двор затем охватывал всю уставленную церквями территорию в границах пресловутой «Осыпи». Так заключенная в термине «Государев двор» масштабная идея оказалась в очередной раз дезавуированной. Понятие «королевской резиденции» для государя величайшей держа­вы Европы, несмотря на обилие косвенных фактов в виде величины собора и каменных кордегардий при нем, не складывалось. «Легендарный» туман вокруг памятников Слободы рассеялся только в советское время. В 1924 г. ис­следователи установили, наконец, каким в действительности было посвящение большого собора, а с ним впервые обрели истинную дату этого архитектурного колосса. Чуть раньше (в 1914 г.) в научном обороте появи­лись гравюры-иллюстрации из книги Я.Ульфельдта, дав­шие возможность любому исследователю оценить при жела­нии масштаб и контуры ансамбля. Был сделан первый шаг к идентификации всех расположенных на территории бывше­го Государева двора сооружений. Одним из исследователей, оценивших масштаб событий 1510-х гг., был проф. А.И.Не­красов. Его рукопись 1948 г., хранящаяся в архиве Государственного историко-художественного музея-заповедника «Алек­сандрова слобода», поныне остается ценнейшим компендиу­мом знаний по архитектурной истории Слободы. Ее уже поч­ти адекватно читали наши современники Г.Н.Бочаров и В.П.Выголов, а также исследователь памятников Слободы архитектор-реставратор П.С.Полонский (машинопись его работы также хранится в архиве музея-заповедника) и яро­славский ученый-краевед М.П.Куницын.

Однако камнем претковения для всех без исключения историков Слободы оставалась сама ее архитектура, чью тонкую стилистику ученые продолжали (и сейчас продолжают) не понимать. Исследователи упорно не желают видеть в разбросанных на громадной территории (в границах бывшей «Осыпи») церковных зданиях причудливой и одновременно строго унифицированной архитектуры – остатков единого, подчиненного общему замыслу грандиозного архитектурного ансамбля. Ни тождество строительного материала, кирпича, железа, белого камня, кровельной черепицы и т. д., ни единое для всех четырех храмов колористическое решение фасадов (по-европейски открытая снизу доверху фактура кирпичных и белокаменных кладок, белокаменные подклеты и апсиды, красные стены и барабвны и черные «графитовые» кровли), ни итало-готическая резьба церковных порталов, поясов и карнизов не может поколебать их старинной, основанной на случайных свидетельствах иностранцев уверенности, что здания Слободы сооружались не в один, как это видят наши глаза, а непременно – в два приема с разрывом в 50 лет между ними: первая группа зданий – собор и церковь под колоколы – при Василии III, а вторая – две церкви на погребах и подклетах в глубине двора, а также гиганская шатровая столпообразная колокольня, заново возведенная над старой церковью под колоколы (и все, что к ним некогда «примыкало», включая новые деревянные хоромы и «дьячьи избы» и т.п.) – при Грозном, в эпоху опричнины. Таков вердикт, вынесенный самому загадочному русскому «гражданскому» средневековому ансамблю большинством исследователей. Этот вердикт не может не вызвать тревоги и сомнений. Ведь перед нами художественное явление колоссального значения, вполне сопоставимое с королевскими дворами Европы.

Колокольня. ГИХМЗ «Александрова слобода». Современный вид

 

Совершенно открытым в течение десятилетий оставался вопрос о снесенных Корнилием палатах, их архитектуре, ма­териале и датировках. Не имея самих палат перед глазами (часто даже не подозревая об их существовании в прошлом, поскольку источники на этот счет хранят молчание), ученые XIX–XX вв. были склонны называть дворец «усадьбой» – по аналогии с усадьбой Коломенское царя Алексея Михайловича, – давая тем самым понять, что весь так называемый «жилой фонд» дворца, за исключением церквей, был первоначально деревянным. Черпаемые из актового материала первой поло­вины XVII в. сведения о достоверно существовавших на тер­ритории Государева двора при Михаиле Федоровиче дере­вянных хоромах поддерживали их в этом убеждении. Подоб­ная, априорная по сути своей, точка зрения не может быть сочтена, тем не менее, беспредметной: все многочисленные подмосковные резиденции Романовых, начиная с «путевых дворцов» в Троице-Сергиеве монастыре и Слободе, в окрестностях Мо­сквы были деревянными. Деревянными, за исключением громадных усадебных церквей, немногих погребов, ворот и кордегардий при них (совсем как в нашем случае!), были и такие крупные подмосковные резиденции, как Коломенское и Измайлово, а также все известные по источникам велико­княжеские и царские кельи и «хоромы на приезд» по городам и весям и монастырям – по всему государству. И диктовала подобный выбор материала не нужда, а традиция. Единст­венным в новейшей русской истории «владетельным князем», пытавшимся построить себе в далеком Подмосковье камен­ный замок в самом конце XVI в., был убежденный западник, конюший боярин Б.Ф.Годунов (Борисов городок на Протве). И только в Московском Кремле и в уделах наукой зафиксиро­ваны наряду с деревянными каменные жилые постройки, в том числе – на боярских дворах. Очевидно, ставить дере­вянные хоромы и «жилья» в вотчинах в рассматриваемое время было укоренившимся в народе обычаем, выражением некоего привычного стереотипа – дань распространенным во всех слоях общества воззрениям на природу и человека, а вовсе не диктовалось, как часто думают, экономическими причинами. Деревянное жилище в лесном краю запечатлелось в русском сознании, как юрта в сознании кочевника, – на уровне религиозного откровения, как образ своего национального рая, на взгляд же иноземцев это должно было быть знаком недостаточной цивилизованности. Отсюда следует, что вышеизложенные взгляды на природу русского загородного жилища вполне возможны и допустимы, но их рискованно распространять на первую загородную резиденцию, где со времен Василия III принимались послы и кипела дипломатическая работа. Деревянный дворец (даже самый великолепный, в стиле, например, Коломенского) должен был производить на европейцев ущербное впечатление. А потому очевидное отсутствие достоверных следов каменных палат в древнем Коломенском, Острове, Воробьеве, Крылатском и т.п., а также в относительно «новом» Измайлове убеждает нас в обратном. А именно: официальная резиденция московских государей западного типа с каменными палатами для приемов (во все времена, начиная с 1513 г.) была в государстве одна-единственная – и только в Слободе. Ее оставление во второй половине XVII в. (фактический «уход» из нее государей начался, разумеется, значительно раньше), упадок и последующее «невозобновление» имели сложные культурные, религиозные, политические и эстетические – вообще, мировоззренческие – причины, вплоть до изменения стиля жизни. Помимо того, что Слобода была разорена в годы иностранной интервенции, она устарела, потеряла по каким-то неизвестным нам причинам свою привлекательность для августейшей семьи и двора.

 

 

Восточный фасад церкви Троицы на Государевом дворе.

Реконструкция В. В. Кавельмахера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. & Кошелева

 

В опричнину Слобода была перестроена. Сколь глубоко и как – основной вопрос, волнующий сегодня ученых. Разуме­ется, – в камне и дереве, с прибавлением новых комнат и па­лат, но без сооружения новых церквей, что крайне важно. О перестройке Слободы прямых свидетельств не имеется, есть только показания позднего нарративного источника о ее тра­диционном, по-русски, «возобновлении» в дереве. Старое хо­ромное строение заменялось свежерубленым, менялся кро­вельный тес, все «избяное освежалось», и даже, якобы заново, «ставился город», т. е. крепость вокруг Государева двора. В какой мере перестройка коснулась каменных палат (если они, разумеется, в городе были), можно лишь догадываться. Предполагать мы вправе, конечно, все. Два дворцовых храма из четырех имеют вид реконструированных еще в древности. Это – церковь под колоколы Алексея митрополита (с начала XVIII в. – «Распятская колокольня») и домовая церковь Трои­цы на теплых подклетах и погребах. Интересно, что оба хра­ма – шатровые, однако конструкции их шатров различны.

Распятская колокольня – выдающийся памятник эпохи опричнины. Сегодня это огромный шатровый столп с несо­хранившимися часами и четырьмя деревянными цифербла­тами на четыре стороны света, по сути, – часовая башня или «часобитня» готического пошиба. Узкий, вытянутый, перво­начально глухой шатер часовой башни напоминает готиче­ские шпили Северной Европы. Русским элементом башни яв­ляются ярусы кокошников под звонами. При часобитне, в перевязку с нею, была выстроена огромная звонница на стол­бах для благовестных очепных колоколов – своих и трофей­ных – и площадка-ризалит под церковной главой для колоколов «язычных». При своем сооружении Распятская коло­кольня была поставлена на стены старой гептогональной церкви Алексея-митрополита 1513 г., которая, как показали исследования, была этой тяжестью буквально раздавлена (сейчас церковь-капелла Алексея-митрополита образует внут­ренний объем Распятской колокольни).

 

Южный фасад подколоколенной церкви Алексея-митрополита

(Распятской колокольни) после перестройки в 70-е гг. XVI в.

Реконструкция В. В. Кавелъмакера. ГИХМЗ «Александрова слобода». Фото А. Д. Кошелева

 

 

Точная дата постройки нового звонничного комплекса неизвестна, но поскольку на нем (на звоннице) был установ­лен трофейный новгородский (так называемый «пименов­ский») колокол, считается, что это произошло после новгородского похода 1570 г. Распятская колокольня в своем сего­дняшнем виде свидетельствует о серьезности предпринятых в Слободе в опричнину перестроек. Подколоколенных сооружений подобной высоты и типа на Руси XVI в. не строили, тем более – с «готическим» завершением. Это была воистину «столичная» постройка, долгое время не имевшая себе рав­ных. Знаменитый комплекс Ивановских колоколен во главе с Иваном Великим в Московском Кремле в своем настоящем виде сложился только к 1680 г. Венчающий ажурный «киоск» Распятской колокольни (шатровый восьмерик со звонами) – самый ранний из числа до нас дошедших. До надстройки по­добным же «готическим» завершением Спасской башни оста­валось еще полвека. Комплекс Распятской колокольни явля­ется одним из главных аргументов в пользу распространен­ной в ученом мире идеи капитальной перестройки (и даже постройки заново!) каменных корпусов слободского дворца после 1565 г. – года учреждения опричнины и переноса сто­лицы, но аргументом всего лишь косвенным и не отвечающим на главный вопрос нашего исследования: чем был Госу­дарев двор в 1513 г., в момент его возведения?

Характер перестройки домовой Троицкой церкви, напро­тив, с трудом поддается расшифровке. К ней в определенный момент были пристроены западный притвор («трапезная») и северный придел-капелла Федора Стратилата, и есть предпо­ложение, что тогда же был реконструирован ее верх, вместо барабана гипертрофированных размеров (подобного бараба­ну гарнизонной церкви Иван-города 1516 г.) над ней, по мнению большинства ученых, был возведен нынешний «короткий» каменный шатер. Здание Троицкой церкви на­столько необычно, что строгая датировка ее второго строительного периода представляется делом исключительно сложным. Вместе с тем есть основание полагать, что ее реконструкция совершилась еще при Василии III, а если это так, перед нами памятник первого, а не второго этапа строительства слободского дворца, и помочь определению стилистики исчезнувших палат ничем не может. Между тем здесь главная проблема изучения памятника: к какому архитектурному типу принадлежал наполовину уничтоженный дворец? Относился ли он к ренессансной культурной традиции, подобно Большому Кремлевскому дворцу в Москве, или это было нечто подобное укрепленному немецкому феодальному подворью (типа бурга) с каменными многоэтажными «избами» со ступенчатыми торцами и островерхими крышами – «опричный замок» в стиле Северного Ренессанса? Или это было и вовсе изысканное, заключавшее в себе и то и другое: русско-итало-немецкий позднеготический шедевр, подобный Успенскому собору Аристотеля Фиораванти в Москве, где ко­личество готицизмов, как известно, преобладает над значи­тельно менее заметными итальянизмами.

 

 

Южный портал Покровского, ныне Троицкого, собора 1512 г.

Реконструкция В. В. Кавелъмахера. ГИХМЗ «Александрова

слобода». Фото А. Д. Кошелева

 

Перевод государственного аппарата и опричного войска в Слободу, конечно, сопровождался массовым деревянным строительством – приказов, казарм, хозяйственных построек и хором (о чем вскользь говорит вышеупомянутый летописец). Иное дело – сам дворец, его «анфилады» – столовая и тронная залы, его парадные покои. Невозможно предполо­жить, что все это возводилось заново. Ведь выбор столицы царем Иваном был выбором «старого», а не «нового» места. Настоящим строителем второй «богомольной столицы» Рос­сии – Слободы – был, конечно, Василий III. Иван Грозный превратил ее на время в политическую столицу.

Одним из доказательств раннего происхождения Госуда­рева двора является его «старомодность». Перед нами – ук­репленное поселение, город, замок, средневековая крепость, а отнюдь не вилла, открытая на природу, – нечто архитек­турно замкнутое, противоположное тому, что в это время на­чинают строить в переживающей свое культурное возрожде­ние Западной Европе. Действительно, к началу царствования Ивана Грозного характер княжеской вотчины коренным об­разом меняется. Последнее происходит на удивление быстро. Уже в начале 30-х годов Василием III, вступившим во второй брак с литовской шляхтянкой Еленой Глинской, была вы­строена новая подмосковная, на этот раз «ближняя» – в Ко­ломенском, небывалого на Руси типа: с домовой церковью «на пленере», бесстрашно вынесенной за ограду на колоссальные

Западный портал Покровского, ныне Троицкого, собора 1512 г.

Реконструкция В. В. Кавелъмахера. ГИХМЗ «Александрова

слобода». Фото А. Д. Кошлева

 

речные просторы. Таких живописно-ренессансных дворцо­вых композиций в то время не было даже в Европе, где мно­жество дворцов и замков со встроенными в них придворными капеллами (того же церковного объема, что и церковь Возне­сения) водружены посреди городов и красивых долин на ска­лы, но при этом не «включены» в пейзаж, а со средневековой мрачностью противостоят ему. Какое-то время, можно не со­мневаться, церковь Вознесения стояла в ограде, но не крепостной, а дворцовой, церковной. Архитектурно же она была поставлена далеко на восток не только от хором, но даже от древнего кладбища, с которым была связана церковной тра­дицией. За церковью Вознесения последовало множество аналогичных вотчинных храмов царя и знати. Принципи­альное значение приобретает ее башнеобразность. Башнеобразное церковное здание несовместимо с жильем, т. е. по оп­ределению оно ассоциируется с кладбищем и церковным по­мином. Церковь Вознесения не только церковь «вверх» (термин писцовых книг, сообщающих о шатровой конструк­ции здания), но и «в сторону», она не только «вытянута», но и «вынесена». На кручи и мысы вынесены и другие тождест­венные архитектурные композиции – городские мемориалы типа Покровского собора на Рву в Москве и Борисоглебского собора в Старице. Это была настоящая художественная рево­люция в вотчинном усадебном строительстве, в том числе городском. Отдаленным аналогом подобных церквей в России могут считаться разве что церковные «великокняжеские по­госты» – старинные центры христианизации края. Итальян­ский зодчий, выстроивший церковь Вознесения, непостижи­мым образом соединил в Коломенской усадьбе дворец и по­гост. Но самое, пожалуй, удивительное, что новый архитек­турный тип возник всего четверть века спустя после построй­ки Государева двора в Слободе.

 

Западный портал Покровского, ныне Троицкого, собора. ГИХМЗ

«Александрова слобода». Реконструкция В. В. Кавелъмахера.

Фото А. Д. Кошелева

 

За этой сменой декораций стоит многое: наступившее в стране «успокоение», ослабление угрозы нашествия со сторо­ны Оки, окрепшие связи с королевскими дворами Европы, проникновение в придворную культуру эстетических кон­цепций Возрождения и т. д. – вплоть до перемен в самом образе жизни московского двора. Это был вариант новой рус­ской вотчины, с придворной церковью, выставленной за ограду, и хоромами «для прохлады». В Слободе же было соору­жено нечто среднее между дворцом и цитаделью – полудвор-полукрепость, «русский феодальный замок».

Обнесенный крепостной стеной Государев двор в Слободе дышит глубокой архаикой. Его украшением служит традици­онного «византийского» типа крестовокупольный Покров­ский собор, многопридельный объем которого изящно ском­понован из чистых архитектурных плоскостей и цилиндров (барабан и пять алтарных полукружий). В покрывающей ар­хитектурные членения собора орнаментальной резьбе объе­динены русские (первой четверти XV в.) и итало-готические мотивы, но общий характер резьбы – фряжский. Вместе с тем в ренессансном облике Покровского собора есть что-то домонгольское, напоминающее постройки Юрия Долгоруко­го, в частности соседний Спасо-Преображенский собор в Переславле-Залесском (полуциркульные закомары и огромный барабан). Очевидно, заказчик подражал стилю своего пращура.

Тем не менее, при всей своей очевидной импозантности Покровский собор «тонул» в крышах и провалился в стены окружавших его построек. Как показали археологические наблюдения вблизи собора, непосредственно перед ним, почти вплотную к его западному фасаду, проходила изображенная на известной гравюре Ульфельда (об этом ниже) крепостная стена. Эта стена до сего дня археологически не датирована. Ее древоземляная конструкция была описана Генрихом фон Штаденом. Наши ученые априори относят ее ко временам опричнины, но не задаются при этом вопросом, как в таком случае был огорожен Государев двор при Василии III: «тыном», «в забор» или как-то еще? Может быть, это изна­чально был рубленый город? Ведь не мог же Государев двор быть открыт всем ветрам? В фигуре Покровского собора есть нечто, говорящее о том, что он «прятался» за этой (гипо­тетической для нас пока) стеной, как за забралом. У него шо­кирующие приземистые пропорции, несмотря на то, что он поставлен, подобно всем домовым храмам нового времени, на подклеты. Распластанные под собором обширные белокамен­ные подклеты столь низки, что не позволяют под ними нор­мально передвигаться. Эти подклеты – одна из архитектурных загадок слободского ансамбля, поскольку аналогичные подклеты под стоящей в отдалении Успенской церковью вы­ше их в полтора раза. Застроенность Покровского собора так называемыми «второстепенными» объемами – крыльцами, папертями, кордегардиями и приделами – представляет со­бой явление и может сравниться только с исторической об­стройкой домового Благовещенского собора Московского Кремля. Встроенная между кордегардиями громадная запад­ная лестница служила дворцу пропилеями, а уставленные ко­лоннадами крытые паперти несли дополнительный ярус зако­мар, аналогичных закомарам самого храма. Эта пышная двухъярусность составляла истинную душу этого архитектурного шедевра. «Застроенность» Благовещенского и Покровско­го «соборов на Сенях» выдерживает сравнение со средневеко­вой обстройкой придворных соборов Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо, нет только лестничных башен. Оба собора расположены «в преддверии» дворцовых «анфилад» и оба связаны с парадными лестницами.

Несмотря на средневековые аллюзии, Покровский со­бор – ренессансный памятник. Столь же «ренессансным» должен был быть расположенный позади него дворец. Слиш­ком близок он по времени Большому Кремлевскому дворцу. Покровский собор – залог декларируемого нами ренессансного устройства дворца, сколь бы ни были серьезны произве­денные в нем в опричное время преобразования. На ульфельдтовской гравюре № 1 Покровский собор – единствен­ный опознаваемый памятник.

Таковы проблемы изучения выдающегося архитектурного ансамбля средневековой России. Понятно, с каким жадным нетерпением встретили ученые сто лет тому назад появление в печати материалов Ульфельдта, единственного свидетеля, видевшего дворец своими глазами, и сколь велико было их разочарование.

Четыре гравюры-иллюстрации из книги Якоба Ульфельд­та – единственный имеющийся в распоряжении науки гра­фический источник, на котором изображен дворец-крепость в Слободе. По содержанию это – поздние иллюстрации к посольскому отчету. На гравюре № 1 представлен общий вид крепости с изображением маршрутов посольства, на гравюрах № 2, 3 и 4 изображены торжественные акты с участием Ивана Грозного и царевича внутри дворцовых покоев в присутствии господ послов и двора: на гравюре № 2 – вручение верительных грамот, на гравюре № 3 – стол в Столовой палате, на гравюре № 4 – «отдание» грамот и подарков, прощальная аудиенция.

Гравюры выполнены в Дании много времени спустя по возвращении посольства на родину и составления Ульфельдтом своего отчета. Были ли сделаны подготовительные ри­сунки по памяти, которые до нас не дошли, вопрос открытый.

Гравюры № 1 и гравюры 2-я, 3-я и 4-я выполнены одной рукой (в смысле – одним гравировальщиком), но в разных жанрах, на разном профессиональном уровне. Рисунок к гра­вюре № 1 готовил опытный путешественник, картограф, во­обще, «старший офицер» по званию, занимавшийся вопроса­ми дислокаций, передвижения и пр., отвечающий за них. Ри­сунки к гравюрам 2, 3 и 4 готовил бытописатель и этнограф, разбирающийся в обычаях, внимательный к этикету, человек, отвечающий за протокол. И в том и в другом случае на стол к граверу должны были лечь графические наброски, но совер­шенно разного качества и реального наполнения. Пролага­тель маршрутов мог пользоваться условными обозначениями, чертить схемы, оставаясь при этом совершенно равнодушным к природе, слепым к натуре, неквалифицированным рисо­вальщиком. Бытописатель, напротив, должен был строить свои композиции по законам современного ему западно­европейского изобразительного искусства, быть если не дра­матургом, то сценографом, владеющим перспективой, опыт­ным рисовальщиком интерьеров, знатоком обычаев и костю­ма, талантливым натуралистом и пр. Он, и никто иной, дол­жен был рассадить гостей и хозяев по чину, одеть их, сооб­щить им подобающие случаю позы и т. п.

Мог ли это сделать один человек? Мог, но только при ус­ловии, что умел рисовать, обладал зрительной памятью, вел хотя бы тайные заметки, был хоть немного ученым и т. п. Однако тот, кто изобразил Слободу с высоты птичьего полета на рисунке к гравюре № 1 и проложил по ней схематические маршруты, рисовать, строго говоря, не умел, тогда как сцены в интерьере исполнены опытным рисовальщиком и умелым гравером, умеющим сглаживать могущие возникнуть зри­тельные шероховатости. Рисунок же к гравюре 1 сделан, по общему мнению, рукою дикаря.

Между рисунком 1 и рисунками 2, 3 и 4 – пропасть. Счи­тается, что если на гравюре № 1 изображен худо-бедно сло­бодской дворец, то на гравюрах 2, 3 и 4 изображены, непре­менно, его, дворца, интерьеры. Однако это далеко не факт. Есть все основания считать, что на этих гравюрах изображе­ны не конкретные исторические интерьеры представленных на первой гравюре палат, а условные интерьеры богатого се­вероевропейского жилища, несмотря на их верность слободскому протоколу и этнографической правде. Их информатив­ность в таком случае – нулевая. Рисунки 2, 3 и 4– всего лишь «прекрасная ложь», тогда как рисунок № 1 – голая, беспомощная правда, но все-таки – правда.

Условность графического языка «Ульфельдта» не была секретом для русских исследователей. Гравюру с изображе­нием Александровой слободы почти все, писавшие о ней, на­зывали фантастической, не жалея слов и выражений. Некото­рые наши предшественники вообще отказывали ей в досто­инствах графического источника. «Ульфельдта» подозревали во всех смертных грехах, отказывали ему в праве называться натуралистом, но не предпринимали ничего, чтобы научиться его при этом «читать». Ведь даже если созданная «Ульфельдтом» «сомнамбулическая» картина города – всего лишь криптограмма, в ней есть «язык», ее можно и нужно прочесть. Ученым XX века недоставало знания изображенных «Ульфельдтом» памятников. Они были лишены возможности сравнивать его фантазии с натурой. Они не могли его «про­верить». Сегодня эта возможность наконец появилась.

Проведенные в последние годы Александровским музеем исследования памятников Государева двора позволили их все более или менее удовлетворительно реконструировать.

Понять степень нищеты рисунка «Ульфельдта» совсем не просто. Дело в том, что, создавая свою архитектурную фан­тасмагорию, «Ульфельдт» вовсе не ставил перед собой тех це­лей, которые обычно ставят любознательные путешественни­ки, географы и натуралисты. Он вовсе не стремился изобра­зить архитектурный ансамбль Слободы, вообще был менее всего к этому предназначен или способен. Подобно всем лю­дям низкой графической культуры, начиная с представителей примитивных формаций охотников и скотоводов и кончая мореплавателями и полководцами, сообразуясь со своими це­лями, он пользовался так называемым пиктографическим письмом, не заботясь о том, чтобы передавать какие-то фор­мы, какую-то конкретику: он не живописал Слободу, он всего лишь изображал маршруты посольства во дворце и пункты посещений, иллюстрировал таким образом протокол. Делал он это, не прибегая к графическим абстракциям – не услов­ными линиями, а содержательными знаками, как делают кар­тографы всего мира. В изображении Слободы он и был таким картографом, а отнюдь не художником-натуралистом. Однако как самостоятельно действующий дипломат он не был чужд самодеятельности: он сам придумывал свои пиктограммы, сам насыщал или не насыщал их «реалиями» – опознавательны­ми знаками задуманных им пиктограмм.

Эти немногие отобранные по прихоти автора гравюр де­тали или «реалии» и есть предмет нашего исследования. То, например, как «Ульфельдт» изобразил подколоколенное со­оружение Государева двора, как он вылепил из подручного материала свою соотносимую с этим зданием пиктограмму, поможет нам оценить его таинственный метод и понять меру его информативности. Изображение фантастического двухбашенного подколоколенного сооружения в центре Слободы стало для своего времени сенсацией. Прошло едва не целое столетие, прежде чем ученым удалось развеять этот совер­шенно безграмотный ульфельдтовский фантом без остатка. Справедливость требует отметить, что осторожное отношение к рисунку колокольни присутствовало всегда. Наиболее про­ницательные из ученых уже давно высказали предположение, что не понимающий русскую архитектуру Ульфельдт изобразил, таким образом, арочную столпообразную звонницу, одна­ко другие продолжали искать в земле «остатки второй баш­ни». К концу вокруг Распятской колокольни не оставалось живого места. Стало ясно, второй башни не было в природе. В 1989 г. фундаменты звонницы были найдены. Появилась возможность реконструировать оба сменивших друг друга на протяжении полувека сооружения. Оказалось, что надстро­енная первой церковью Алексея митрополита огромная Распятская колокольня почти во всем повторяла и самую пред­шествовавшую церковь под колоколы и ее звонницу. Старое здание оказалось увеличенным в высоту в 2,5 раза и превра­щено в часовую башню. Остался открытым только вопрос о дате перестройки. Эту звонницу Ульфельдт, будучи датчани­ном, просто не заметил: столпообразные звонницы были ему в диковину. В Северной Европе таких звонниц для сверхтя­желых колоколов просто нет. Сверхтяжелые колокола в Европе всегда помещают в башни. Столь огромных колоколов под открытым небом – особенность русского звона– Ульфельдт у себя в Европе никогда не видел. Рисуя свой маршрут по памяти, Ульфельдт затруднился вспомнить, как они висе­ли. Тектоника сооружения не была им ни понята, ни усвоена. Вместо четырех реально существовавших столбов он оставил одну «опору» в виде второй башни, повесив колокола «гир­ляндою». Поскольку первая башня – столпообразная цер­ковь, у него получилось две церкви, что, конечно, ни с чем не сообразуется и противно самому духу русской архитектуры. Пытаясь ухватить ускользающую от него суть непонятного ему сооружения, он изобразил реально имевшую быть дву­скатную кровлю над звонницей (но без самой звонницы!), достоверно существовавший фряжский «плоскостной» портал (продублирован на второй лжебашне) башнеобразной церкви Алексея митрополита (кстати, единственный церковный пор­тал, изображенный Ульфельдтом).

Новый звонничный комплекс повторял старый с той раз­ницей, что церковь Алексея митрополита теперь была над­строена часовой башней и увенчана шатром-шпилем. Какую из двух колоколен – старую или новую – видел Ульфельдт? Судя по гравюре № 1, Ульфельдт не заметил ни шпиля ци­ферблатов, ни яруса звона. Между тем башенные часы уст­раивались в Европе уже больше столетия – сначала на ратушах, потом – на церквях. Думаем поэтому, что он видел цер­ковь и звонницу в первой редакции, а значит, перестройка Распятской колокольни происходила после 1578 г., это все еще в огромной степени был дворец Василия III.

Итак, Ульфельдт, не обладая необходимой архитектурной квалификацией, не мог донести в деталях архитектуру сло­бодского дворца, из чего следует, что архитектурный стаффаж на рисунках 2, 3 и 4 задумывал не он.

Итак, делаем первые выводы: рисунки 2, 3 и 4 с их бога­той изобразительностью в действительности не содержат ни­какой имеющей отношение к Слободе архитектурной информации. В них нет живого рисовальщика, полного растяпы и неумехи, каким был посол Ульфельдт. Они слишком гладкие, слишком правильные, слишком отдают книжной школой. В рисунке № 1, напротив, все натурально, все подлинно, он из­начально лишен художественно-живописной установки. Не архитектура цель автора, а «графика посещений», передавае­мая «человеческими гирляндами» – шпалерами опричников, церемониал. Лишенный натурального обзора, «прогоняемый сквозь строй» Ульфельдт видит не дворцовую резиденцию русского царя, а груди и спины опричников. Зато это – правда. Таковы трудности этого источника.

Почти столь же фальшиво, как колокольня, выглядит и придуманная «крестообразная» пиктограмма для трех сло­бодских церквей – Покровского собора, Троицкой и Успен­ской. С трудом веришь, что здесь изображены русские церк­ви, несмотря на подрисованные к ним вполне узнаваемые ба­рабаны и луковичные главы (разумеется, без крестов).

Изобретенным де Бри церковным пиктограммам возмож­ны два разумных объяснения. Первое: художник использовал живущее в сознании любого европейца клише базиликального храма римско-католической традиции в виде двух перекрещивающихся «однонефных» базилик с куполом над средокрестием, фронтонами на четырех торцах и острыми дву­скатными кровлями крест-накрест. Так выглядит большинст­во романских и готических храмов Европы, других стереоти­пов Европа по-настоящему не знает. Художнику нужен был знак церкви или кирхи, и он взял отвечающую этому поня­тию готовую знаковую фигуру – но без обязательной в Ев­ропе башни, поскольку, по-видимому, успел обратить внимание, что церкви в России строились без башен. При этом отмечена главная особенность русского крестовокупольного храма – принципиальное равенство в нем ветвей вообра­жаемого «креста» – тайный источник его «византийской» центричности.

 

План Успенского девичьего монастыря: 1 – Покровский (ныне Троицкий) собор;

2 – колокольня; 3 – Троицкая (ныне Покровская) церковь; 4 – Успенская

церковь; 5 – Святые ворота и надвратная церковь Федора Стратилата; 6 – Богадельня и Сретенская церковь; 7 – кельи; 8 – колодец

 

Но возможно и другое объяснение использованной Ульфельдтом пиктограммы (оно уже в пользу путешественника): приданная храмам Слободы условная крестообразность, воз­можно, все-таки передает на свой лад натуру. Прежде всего, это касается замысловато скомпонованного гигантского объе­ма Покровского собора с его широко распластанными по зем­ле приделами, кордегардиями, крыльцами и волнообразны­ми двухъярусными кровлями, что вполне могло навеять Ульфельдту и его спутникам далекие от действительности ассо­циации.

И это, вероятно, главное, о чем поведал нам Ульфельдт.

К сказанному следует добавить немногое. Ульфельдт изо­бражает паперти и переходы большого каменного дворца ис­ключительно деревянными. Рубленые из плах, на врытых столбах, с перилами и балясами и лестницами настилы – бросающаяся в глаза, будто положенная под увеличительное стек­ло, реалия гравюры, и не верить ей по этой причине невозможно. Но это, конечно, не вся правда. В любом каменном позднеготическом немецком замке или дворце Северной Европы во­обще деревянными были только половина галерей и переходов. Вторая половина всегда каменная. Каменные паперти мы впра­ве ожидать вокруг больших палат во главе с Тронной палатой, и это проверяемо. Вокруг домовой Успенской церкви часть каменных папертей сохранилась in situ, другая – выявлена ис­следованиями. Площадь этих папертей впечатляет: они окружали храм со всех четырех сторон. Западная, южная и частично северная паперти были сводчатые, восточная и северо-восточное крыло представляли собой открытое каменное гуль­бище, служившее им продолжением. Это гульбище имело про­должение – на север, к предполагаемому центру дворца. Ка­менное гульбище Успенской церкви подтверждает существова­ние изображенных Ульфельдтом открытых деревянных пере­ходов, подобных известным по иконографии открытым гуль­бищам Большого Кремлевского дворца в Москве (гульбище Зо­лотой и Отдаточной палат, Боярская площадка и т. д.).

Эта неизвестного назначения (простиравшаяся на север, как далеко, мы не знаем) каменная площадка «на Сенях» по­зади Успенской церкви – прямое доказательство существо­вания в Слободе европейского дворца вообще. В ином контексте она необъяснима.

Имеются и другие доказательства, говорящие о наличии в Слободе не только деревянных, но и каменных переходов и гульбищ. Фундаменты каменных столбов выявлены недавно археологическими раскопками под стенами Тронной палаты. База столба была встречена при раскопках далекой восточной палаты на противоположной стороне комплекса и т. д. От­метка каменных папертей и гульбища Успенской церкви дает нам отметку всего дворцового подиума. Примерно на этой же отметке находится не имевшая в прошлом каменных папертей Троицкая церковь. Подклетные ярусы этих домовых храмов имеют одинаковые карнизы уникального профиля. Этими карнизами отмечены два конца огромной дворцовой, растянувшейся с севера на юг, каменно-деревянной платформы. На ее существование указал нам Ульфельдт.

 

1 ОР РГБ. Ф. 304. Ед. хран. 647. Л. 4 об.

 

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА»

 

 

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора, источник и сайт запрещено.