НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА»

В.В. Кавельмахер

Большие благовестники Москвы XVI–первой половины XVII в.

Источник: Кавельмахер В.В. Большие благовестники Москвы XVI–первой половины XVII в. В кн.: Колокола: История и современность. М., 1993. С. 75–118. Все права сохранены.

Сканирование материала и размещение его электронной версии в открытом доступе произведено: www.bellstream.ru. Все права сохранены.

Иллюстрации оригинала в электронной версии отсутствуют.

Изучение кремлевских Ивановских колоколен началось более 200 лет тому назад. Заключалось оно на первых порах в собирании документов и в попытке их систематизации, с очень робкой оглядкой на натуру. Из-за многочисленных и неизбежных для своего времени ошибок, слабого знания старыми учеными реальных путей развития отечественной архитектуры, неточных прочтений и компилирования история кремлевских колоколен получилась маловразумительной и противоречивой. Смертельный удар памятнику нанес варварский поступок Наполеона, взорвавшего три части грандиозной четырехчастной постройки, – это произошло накануне первых успехов историко-архитектурных опытов в России. В результате наиболее сложные элементы памятника никому никогда вообще не довелось изучать в натуре. Лишенные фактической опоры, историки архитектуры долго не могли решить, какие части Ивановских колоколен построены раньше, а какие – позже. До 20-х годов нашего века продолжали (и сейчас продолжают) неверно датировать столп Ивана Великого – по поздней годуновской надписи; слишком долго, вопреки очевидности, оставалась у нас незамеченной перестройка в конце XVII в. верхов церкви Рождества Христова, превратившейся в конце царствования Федора Алексеевича во всем известную кремлевскую звонницу. Велика в этих упущениях вина и нашего поколения. Первое серьезное натурное исследование сохранившегося от наполеоновского взрыва Ивановского столпа было предпринято менее 20 лет тому назад, но оно так и не было доведено до конца. Памятник и сегодня остается terra incognita для специалистов.

          Не последнюю роль в неудачах изучения сыграло, как это ни странно, обилие относящихся к Ивановским колокольням источников, прямых или косвенных, весьма разноречивых, не всегда равноценных и трудно сопоставимых.

          Очень неравнозначной и спорной остается столь же обильная иконография памятника. Изображения Ивановских колоколен на планах Москвы XVII в. своим несходством, а в отдельных случаях и фантастичностью своих очертаний просто исключают друг друга. Столь же ненадежными в качестве источника традиционно считаются и миниатюры Лицевого летописного свода середины XVI в. Неабсолютны и трудны в прочтении даже подлинные чертежи и планы Ивановских колоколен, выполненные до наполеоновского взрыва. Мало что могут сказать исследователю церковные лубки и иконы с изображением Кремля и соборов конца XVII–XVIII в., и живописные и гравированные изображения Соборной площади и ее памятников, выполненные на пленэре.

          Мы видим свою задачу в том, чтобы придать этому историко-архитектурному материалу связность, найти какие-то принципы его организации, опираясь прежде всего на историю больших колоколов Успенского собора.

          Урочище, на котором возник ансамбль кремлевских колоколен, называлось в древней Москве Горами. Здесь было кладбище, при нем деревянные церкви, при церквах колокола [1]. Однако историю Успенского собрания правильнее начинать с 1329 г., когда за алтарями только что оконченного Успенского собора была построена церковь Ивана Лествичника – вторая каменная церковь Москвы [2]. Никоновская летопись называет ее «иже под колоколы». Это первое упоминание о церкви данного типа в русском летописании. У нас есть все основания предполагать, что здесь мы имеем дело с сооружением новаторским, выстроенным впервые и названным так впервые. Появление храма нового, неизвестного домонгольской Руси типа именно в Москве – знак глубоких исторических и идеологических процессов: Москва не только вырабатывала новую для Руси политическую структуру – в ней находили воплощение и новые архитектурные идеи.

          Новый храм был посвящен тезоименитому ангелу великого князя Ивана Даниловича Калиты – преподобному Ивану Списателю Лествицы. Церковь строилась как поминальная, совмещенная с колоколами.

          Одновременно с церковью Ивана Лествичника в том же 1329 г. была построена вторая малая церковь – в честь духовного главы Северо-Восточной Руси митрополита Петра, умершего двумя годами ранее, тезоименитая его монашескому имени: в память Поклонения вериг апостола Петра. Церковь была пристроена снаружи к жертвеннику Успенского собора, в стене которого лежали мощи митрополита. Обе церкви служили «продолжением» Успенского собора. Церковь Поклонения вериг была его приделом, а церковь Ивана Лествичника – колокольней. С этих трех функционально и символически связанных между собой церковных зданий началось каменное строительство в Москве, и только когда они были завершены, великий князь приступил к строительству церкви–усыпальницы Михаила Архангела на площади и Спасо-Преображенского придворного монастыря на своем дворе (для погребения лиц женской половины великокняжеского дома – великих княгинь, вдов и дочерей).

          Предваряя дальнейшее, выскажем предположение, что первая церковь Ивана Лествичника была, вероятнее всего, не крестово-купольной, как это принято считать, а бесстолпной, крестообразной в плане. Такова, во всяком случае, наиболее устойчивая традиция в строительстве поминальных церквей христианского Востока, Балкан и Закавказья. Крест в плане, круг, октагон и близкие им многогранные или многоконховые фигуры знаменовали одновременно жертвенную чашу и купель, Смерть и Воскресенье, им следовали в строительстве баптистериев (крещален) и всех специфически поминальных сооружений, не требующих большого присутствия народа. Это было место общения с мертвыми, место печали и вечного помина, преддверие Рая на земле. Зданиям этого рода придавалась «совершенная» центричная форма, повышенная высота, в фактуре стен преобладали роскошь и богатство отделки. В архитектурном решении поминальных церквей нередко присутствует идея кругового обхода. О форме их мы имеем возможность судить по дошедшим до нашего времени богослужебным сосудам патриаршей ризницы, т.н. Иерусалимам (правильнее «Сионам»), мощевикам и кадилам. Поскольку фундаменты первой церкви Ивана Лествичника никогда не исследовались (ученые даже не имеют единого мнения относительно точного места их расположения), единственным косвенным аргументом в пользу этого пока что предположения остается форма сменившего ее в 1505–1508 гг. столпа-октагона Ивана Великого с многолепестковой церковью-капеллой внутри [3].

          Первыми колоколами церкви Ивана Лествичника были, по всей видимости, колокола старых московских церквей из числа тех, что стояли на Горах до начала строительства, однако сам факт постройки такого уникального сооружения, как церковь «под колоколы», означает, что великий князь предполагал начать отливку колоколов специально для нее. Последующие события это подтверждают.

          Новый кремлевский ансамбль был завершен так же стремительно, как и начат, в 1344–1345 гг. [4], а в 1346 г. для него, наконец, были отлиты колокола: «Того же лета на Москве князь великий Симеон Иванович и з братьею своею Иваном Ивановичем и Андреем Ивановичем слиаша три колокола больших, а два менших, и лил их мастер Борис Римлянин» [5].

          Обычно историки сетуют на столь позднее завершение начатого двадцатью годами раньше строительства и пытаются понять, что могло быть тому причиной. В действительности же реконструкция кремлевского ансамбля началась и завершилась в срок, соответствующий имеющимся ресурсам: до 1326 г., т.е. до закладки Успенского собора, каменного строительства в Москве не велось, и в городе не оказалось необходимых «каменных запасов», прежде всего нужной для живописных работ извести. Выдержанная известь поспевает в течение 20–30, минимум 15 лет. В 20-е годы она была положена в землю и к середине 40-х годов «поспела». Что касается колокольной бронзы, то ее также могло не быть в необходимом количестве. Ведь для первой церкви под колоколы ее потребовалось сразу очень много, одновременно вылито было пять колоколов, т.е., по сути дела, полный звон. (Только несколько небольших колоколов, по всей вероятности, было оставлено от старого звона).

          Такие крупные партии колоколов выливались лишь в ранний период нашей истории. Со временем колокольное производство становится все более сложным, требующим больших затрат, сил и риска, вследствие чего известия о массовом литье со страниц летописи полностью исчезают.

          О том, что отливка пяти колоколов на Москве – событие из ряда вон выходящее, свидетельствует тот почти парадоксальный факт, что пятью годами ранее, в 1341 г. Москва посылала мастера Бориса в Новгород, с тем чтобы он слил там повседневный благовестный колокол [6]. Это означает, что в 40-е годы в Москве уже имелся крупнейший на Руси центр литейного дела, работал (хотя бы эпизодически) литейный двор и возглавлял его выдающийся европейский мастер с русским именем, возможно, западнославянского происхождения. Значит, колокола для Успенского собора можно было изготовить несколькими годами раньше. То, что с их изготовлением не спешили, свидетельствует о масштабе предприятия. Успенское собрание колоколов стало апофеозом строительной деятельности Калиты и его сыновей.

          Три больших благовестных колокола Бориса Римлянина означают, что были вылиты праздничный, воскресный и повседневный благовестные колокола. В Москве XIV в. был, таким образом, полный благовест. Два меньших колокола служили, судя по всему, для «звона», для одновременного в них ударения. Если в звоне в то время употреблялись зазвонные колокола, то все собрание, как это было принято на Руси в позднее время, звучало в трех уровнях, а тяжелые колокола – ещё в трёх.

          Три благовестных колокола образовали структуру «ивановского» звона на века. В обновленном и преобразованном виде она была жива еще спустя три столетия. Однако само физическое бытие первых колоколов Ивана Лествичника в полной мере испытало на себе действие безжалостного времени. Хрупкость колокола общеизвестна: прослужив не одну сотню лет, он может погибнуть от одного неловкого удара или в мгновение ока сделаться жертвою огня. Однако главным врагом всякого сложившегося колокольного ансамбля во все времена оставалась сама тенденция к расширению его звучания посредством пополнения тяжелыми колоколами. В ее основе лежал неумолимый колокололитейный прогресс, делавший возможным каждые 30–50 лет выливать колокол на октаву ниже основного праздничного благовестника. Успенское собрание не составляет в этом смысле исключения.

          Не менее грозную роль в разрушении сложившихся колокольных собраний играли причины мировоззренческого характера, те верования и обычаи, которые связывались у людей средневековья с колоколами. Колокол – величайшее поминальное орудие христианской древности, сливающее свой голос с помином, совершающимся в церкви, имеющее благодаря масштабу и красоте звучания перед ним целый ряд преимуществ. Колокол благовестил за тех, чьи имена были на нем вылиты. Поэтому каждый государь считал важнейшей целью создать свой именной благовестник и притом по возможности раньше. Пока государь был жив, такой колокол благовестил «о здравии» его самого и его семьи, а после смерти – в память о нем и его роде, по его душе «за упокой». Естественно, что колокол со столь «личной» функцией должен был звучать ниже всех колоколов собрания и употребляться только в большие церковные праздники и по особо торжественным дням, т.е. быть непременно «праздничным». Однако, поскольку в роли праздничного до него выступал большой колокол предыдущего государя, появление еще одного колокола с подобной функцией означало для последнего отставку от праздников с последующей передачей менее важным службам. Стремясь любой ценой купить своей душе спасение, московские государи не знали здесь ни скромности, ни сыновней почтительности. В результате праздничные благовестники в Москве в определенный период сменяют друг друга все чаще. Один и тот же колокол сначала появлялся на Соборной площади в качестве праздничного, через какой-то промежуток времени вытесненный очередным именным благовестником, он становился «воскресным», еще через какое-то время – «будничным», и так вплоть до «великопостного» или даже «часового». Через эти службы в разные годы прошли все большие колокола Успенского собора, оставив нам как следствие невероятную путаницу в названиях.

          Эти две тенденции, превратившись в единый постоянно действующий фактор, начисто стерли память о трёх благовестниках Ивана Калиты. Мы даже не знаем, когда это приблизительно могло произойти. Логика подсказывает: тогда, когда, согласно летописям, был вылит очередной праздничный колокол, а праздничный колокол Симеона Гордого «с братьею» был смещен. Однако при обращении к летописи нас ждет разочарование.

          В том, как московское летописание отразило историю собирания кремлевских колоколов в ранний период существования Ивановских звонниц, есть своя странность. Любое колокольное собрание средневековья составлялось двумя путями: колокола или отливались на месте, или привозились из других городов в качестве военных трофеев, или же – к Успенскому собранию это не относится – поступали в качестве вкладов от частных лиц. Покупать большие колокола в условиях натурального хозяйства не представлялось возможным: рынок отсутствовал, проще было пригласить мастера и наладить производство на месте. К нашему великому удивлению, несмотря на наличие в средневековой Москве первоклассного литейного производства (вспомним, например, о литье в 1404 г. Лазарем Сербиным медного «человековидного» гиганта для боя в часовой колокол при Благовещенском соборе) [7], колокола были политы в ней за первые полтора столетия после постройки Успенского собора и создания Ивановской звонницы всего один раз – в упомянутом 1346 г., правда, сразу, как видим, в большом количестве. Все остальные известия вплоть до начала XVI  в. (а их около десяти) [8], говорят исключительно о привозе в Москву трофейных колоколов из покоренных городов и княжеств, первых по значению благовестников тех мест, и ни разу – о литье на месте! Что это, случайность или закономерность?

          Предполагать, что в Москве в течение ста пятидесяти лет вообще не отливались колокола (в том числе даже большие), почти немыслимо: в массе своей колокола так долго не живут. Поэтому мы вправе предполагать наличие в Москве, прежде всего, восстановительного литейного процесса.

          Этот восстановительный процесс хранит в себе тайну почти всех колоколов Ивановских звонниц. Заключался он в никогда не прекращающихся переливках. Нечаянная гибель колокола расстраивала звон и портила службу. Единство звучащего ансамбля требовало его немедленного восстановления, причем скорее всего в прежних кондициях. Переливка колокола стоила не меньших трудов, чем его первая отливка, однако ктитору храма уже не приходилось тратиться на медь (за исключением добавок на угар), вследствие чего его реальный вклад в колокол был много меньше вклада того лица, которое этот колокол заказывало впервые. С течением времени непрерывно растущая тяжесть колоколов превратила этот относительно скромный и, безусловно, вторичный акт в предприятие большой государственной важности, в связи с чем у нового ктитора появилось право рассматривать такую переливку в числе своих важных деяний и в надписи на колоколе закреплять этот колокол уже исключительно за собой. Однако такого рода искушения возникли далеко не сразу, а в условиях достаточно позднего (XVI в.) расцвета колокололитейного дела. В ранний период московской истории, пока колокола были относительно невелики, переливкам не придавалось особого значения. Нечто подобное, по всей видимости, происходило в Москве. Поэтому мы считаем, что причиной неупоминания летописями московского литья является то, что в Москве во второй половине XIV–XV в. именные благовестные колокола не отливались, а если и отливались, то не в качестве пожертвований государя, а для восстановления звона, взамен утраченных, из той же меди. И хотя эти колокола, вполне вероятно, снабжались надписями, летописцы имели право не замечать их вторичного появления на звонницах.

          На рубеже XV–XVI вв. Ивановские колокольни вступают в новый период своего существования. Здесь картина совершенно меняется. Государи начинают как бы соревноваться друг с другом, чей колокол будет тяжелее, чья молитва будет услышана первой. Летопись сообщает об отливке все новых и новых колоколов и, что особенно примечательно, начинает фиксировать вес колоколов – такого прежде не случалось. Если собрать воедино все летописные и приказные свидетельства о кремлевских колоколах в этот период, то получается, что на протяжении XVI–XVII вв. для нужд Успенского собора было вылито восемь одних только больших благовестников. Это вдвое больше нормы. Такого количества ведущих колоколов церковная служба явно не требует. Достаточно сказать, что один из этих колоколов – отлитый в 1655 г. знаменитый «Царь–колокол» – был восьмым по счету среди колоколов, отмеченных источниками, и пятым среди колоколов, бывших в том году в наличии. К тому же он был еще и «незапланированным» колоколом: с точки зрения богослужебной, Успенский собор в нем не нуждался. Трех же из восьми больших благовестных колоколов, официально отмеченных летописью, сегодня вообще нет на колокольнях. Где они, какова их судьба? Никакими известиями о намеренном уничтожении больших благовестных кремлевских колоколов мы не располагаем.

          Единственным правильным ответом на этот вопрос будет предположение, что большие благовестные колокола Ивановских звонниц дошли до нас в незафиксированных переливках. Один и тот же колокол, прежде чем окончательно занять свое место на звонницах, быть занесенным в новейшие учетные списки и реестры и стать нам известным сегодня, не единожды переливался и мог появиться в источниках не один раз, а как минимум дважды, причем без какого-либо уточнения этого обстоятельства. Сопоставляя вновь и вновь все известные нам факты, мы пришли к убеждению, что для очень больших колоколов Ивановских звонниц на протяжении изучаемого периода действует своего рода весовая константа, что колокол определенной высоты звука, – а значит, и определенного веса – даже после неоднократных переливок сохранял свой приблизительный вес и по нему может быть идентифицирован даже сегодня.

          Таким образом, мы оказываемся в состоянии проследить судьбу четырех из шести великих московских благовестников, относительно происхождения которых сегодня нет полной ясности. Это, по данным московских путеводителей и по другим источникам конца XIX – начала XX в., «Лебедь» (1775), «Повседневный» (1782), «Реут» (1622) и «Успенский» (1818) [9].

          Первым большим вкладным великокняжеским колоколом, отлитым на Москве после 1346 г., стал «Лебедь».

          В 1503 г. Иван III повелел Петру Фрязину слить большой колокол, в который было положено «350 пудов одной только меди, не считая олова» [10]. Oбщего веса колокола летопись не сообщает, но мы без труда получим его, добавив к весу меди четверть веса олова и вычтя угар и другие потери. Это был огромный для своего времени колокол около 400 пудов весом и около сажени в поперечнике.

          Известие 1503 г. – первое после 1346 г., сообщающее о литье большого благовестного колокола на Москве. Оно же первое в русском летописании, говорящее о весе колокола: с него начинается отсчет московских рекордов.

          Создание Иваном III своего большого именного колокола – не изолированное явление. Оно – звено в цепи грандиозных строительных мероприятий в Московском Кремле, завершившихся в 1508 г. его полной перестройкой. Покончив с делами земными, построив вокруг Кремля новую современную крепость и наполовину перестроив свой двор, престарелый Иван  III обращается к делам загробным: льет колокол в память о себе, разбирает сразу и свою родовую усыпальницу – Архангельский собор, и свою поминальную церковь, после чего строит все заново, причем новую поминальную церковь – Ивана Великого – он переносит со старого места дальше на восток, чтобы она была хорошо видна из алтарей не только Успенского, но и Архангельского соборов.

          При сооружении новой церкви «под колоколы» вновь отлитый благовестник служил ей модулем. В его размерах – приговор старой церкви Ивана Лествичника, которая уже не могла быть рассчитана на колокола подобного размера, тогда как пролет унифицированного звона нижнего яруса Ивановского столпа рассчитан на вполне определенный колокол – на праздничный московский благовестник, бывший в ходу в год постройки. Сегодня, заново прочитывая историю московских благовестников, мы приходим к выводу, что колокол подобных габаритов, был в те дни только один. Прочие колокола, собранные к тому времени на старой церкви Ивана Лествичника и вокруг нее, не могли превышать 100 пудов весом и имели, таким образом, не более полутора метров в поперечнике. Это открытие заставляет нас пересмотреть наши представления относительно истинной символики самого замечательного в нашей истории столпообразного сооружения. По-видимому, Иван Великий не просто гибко и остроумно спланированная церковь–звонница для размещения огромного по тем временам собрания тяжелых, средних и малых колоколов кафедрального Успенского собора, как это казалось уже наблюдателям конца XVI–XVII в. и как это казалось совсем недавно нам [11], а нечто иное. Следует попытаться раздвинуть круг идей, сформировавших это здание. За исключением почетного западного звона над входом в подколоколенную церковь, где стоял благовестник Ивана III (как нам удалось установить недавно, при новом обследовании памятника [12], в нем было около 200 см в поперечнике, и он точно вписывался между имевшимися ранее во всех звонах Ивана Великого белокаменными кронштейнами), все остальные унифицированные звоны колокольни оставались с точки зрения их зрительной заполненности полупустыми: в них, как мы ранее писали [13], стояли на железных рамах очень маленькие колокола (в северном и северо-восточном звонах, например, в 30 и 20 пудов весом, т.е. меньше метра в поперечнике). Что это были за колокола, по какому принципу они подбирались? Думаем, что это были те самые пленные трофейные колокола, свозившиеся московскими великими князьями на Соборную площадь в течение двух столетий. Снятые с колоколен, «опозоренные» колокола Городца, Твери, Пскова, Новгорода, позднее Смоленска, еще позднее ливонские и юрьевские и многие другие колокола, о которых в связи с прекращением во второй половине XVI в. официального летописания мы просто не знаем, всевозможные «корсунские», «вечники» и т.д. наполняли, возможно, даже без учета их весовых категорий, два основных яруса Ивана Великого (в третьем, по всем данным, висели зазвонные колокола). Отсюда следует, что Иван Великий был не столько блестяще организованным техническим сооружением (этот смысл за памятником при всех условиях сохраняется), сколько триумфальной колонной (столпом) московских великих князей, пирамидой военных и политических трофеев, в основу которой положена идея обзора, обхода, осмотра. Приходится признать, что звук и строй, не являясь в тот исторический момент элементами выразительности, не играли сколько-нибудь решающей роли в образовании такого рода колокольных собраний. Предметом внимания делался сам колокол, его легендарное имя, его прошлое, читаемое отныне в контексте его новой судьбы, и в этом смысле приобретали значение его живой голос, его неповторимый тембр, его узнаваемость. Над всем собранием главенствовал тяжелый колокол великого князя, следом звучали солирующие в меньших службах колокола прежних великих князей, сведенные теперь на роли воскресного, будничного и великопостного, а во время молебного перезвона, славословящего великого князя, за него по очереди возносили свои голоса пленные колокола, что и было, в конечном счете, венцом триумфа.

          Будучи упомянутым в источниках один-единственный раз, колокол Ивана III навсегда исчезает со страниц летописи и больше никогда не упоминается. Мы знаем только, что когда в 1521 г. в юго-западный звон валового яруса Ивана Великого ставят трофейный смоленский королевский колокол, его ставят «рядом с большим» [14]. О том, что это был все тот же колокол Ивана III, нам остается лишь догадываться. Однако исчезнуть бесследно колокол столь огромного веса не мог. Это была слишком знаменитая реликвия, он, безусловно, был подписан, на нем стояло имя великого князя, чьим повелением и попечением он был вылит. Несмотря на все бедствия, переживаемые Москвой в XVI и XVII вв., Ивановские колокольни никто никогда не грабил, ее колокола не снимались и не вывозились неприятелем. Однако если судить по описи 1695 г., Ивановские колокольни лишились всех своих древних колоколов, в том числе и колокола Ивана III. Не может быть двух мнений относительно того, каким образом это могло случиться. Все они по тем или иным причинам оказались перелитыми. Они могли лопнуть от пожара, треснуть от неловкого удара, упасть, разбиться, – и уже после этого пойти в переплавку.

          Из расколовшегося колокола, чему есть достаточно свидетельств, никогда не выливали колокола или колоколов меньшего размера, но лишь другой большой колокол. В этом смысл вводимой нами для больших колоколов «весовой константы». Из этих рассуждений следует, что исчезнувший благовестник Ивана III в перелитом виде должен и сегодня находиться на колокольне.

          Памятуя о «весовой константе», будем искать его прежде всего по весу. В настоящее время на Ивановских колокольнях сходный вес имеют только три колокола. Все три находятся в обращенных на Соборную площадь западных звонах валового яруса – в западном, северо-западном и юго-западном. Остальные колокола Ивана Великого имеют (и всегда имели) значительно меньший вес – от 300 пудов и ниже. Эти колокола – «Медведь», «Лебедь» и «Пименовский», или «Новгородский». Все три дошли до нашего времени в переливках. «Медведь» и «Лебедь» перелиты в 1775 г., «Пименовский» – в 1730 г. Их исторические надписи были списаны в 1730 и 1749 гг. и затем возобновлены при переливке. Колокола справа и слева от центрального западного звона появились на Иване Великом «стяжанием» Ивана Грозного. Это его самые крупные трофеи. Справа – знаменитый «Пименовский» колокол в 420 пудов весом, вывезенный в Александрову слободу при разгроме Новгорода и попавший в Москву приблизительно в конце XVI в., слева – 450-пудовый колокол «Медведь», отлитый в 7079 (1571) году в Александровой слободе Иваном Афанасьевым взамен «Пименовского», но в Новгород, вероятно, так и не отправленный [15]. «Пименовский» появился на месте смоленского королевского трофейного колокола 1521 г., т.е. стал по крайней мере уже вторым трофейным колоколом на этом месте. На чье место был поставлен «Медведь», мы не знаем. Колокол же в центральном западном звоне определенно занял место исчезнувшего благовестника Ивана III, и есть все основания познакомиться с ним поближе. Это один из старейших колоколов Ивана Великого, хорошо описанный в источниках.

          Прежде всего, проверим данные летописей. С 1503 по 1532 г. летописи ничего о литье колоколов на Москве не сообщают. Наконец, «лета 7040-го (1532 г.), – говорится в одном из летописцев, – князь великий Василий Иванович ... слил колокол большой благовестник, а меди в нем пятьсот пудов, а лил его мастер Николай Фрязин, Людовиков товарищ» [16]. Первое, что приходит в голову при знакомстве с этим известием, это то, что в Москве в 1532 г. был, наконец, отлит памятный благовестный колокол нового государя, чей жизненный путь, как когда-то путь его отца, в это время подходил к концу (Василий III умер в декабре 1534 г.) Однако нас настораживает вес нового гиганта и связанная с ним предполагаемая высота звука. Они всего только дублируют соответствующие характеристики колокола-предшественника. При наличии на площади уже одного такого колокола – благовестника Ивана III – новый колокол не мог достичь нужного эффекта. Ведь звук праздничного благовестника призван перекрывать все остальные колокола ансамбля, не вторя им и не сливаясь с ними. Поэтому не будем торопиться с выводами. Уже в следующем 1533 г. тот же Николай Фрязин снова льет колокол великому князю, причем сообщает об этом уже не один, а все без исключения летописные своды. Вес нового колокола поистине уникален – 1000 пудов. Не может быть сомнения, что персональным благовестником Василия III должен был стать именно этот колокол, а не 500-пудовый колокол прошлого года. Последний мог в этих условиях претендовать только на роль «Воскресного». Но роль «Воскресного» в подобных ситуациях традиционно отдавалась прежнему «Праздничному» колоколу, в нашем случае – колоколу 1503 г. Получается, что называться «воскресным» могли уже не один, а целых два колокола. Едва ли так было на самом деле. Вероятнее всего, к 1532 г. из двух названных нами реально существовал только один колокол, тот, о котором и сообщает летопись под этим годом. Более того, появление этого, второго, колокола – знак несчастья, случившегося с первым. Один должен был появиться вместо другого.

          Нам остается в этом убедиться. Предварительно уточним имя и прозвище мастера, слившего этот и следующий колокол. «Николаем Фрязиным, Людовиковым товарищем» его называет только один летописный свод. Во всех остальных он именуется иначе: «... а лил его (колокол) Николай Немчин», «... а лил колокол Николай Немчин, еже зделал три стрельницы» [17] и т.д. Итак, мы знаем год отливки интересующего нас колокола, его приблизительный вес, а также имя и прозвище мастера, в одном случае – Николая Фрязина, во всех остальных – Николая Немчина. Сведения о колоколе в западном звоне Ивановского столпа (как и обо всех вообще колоколах Ивановских колоколен) мы черпаем из хранящейся в РГАДА «Ведомости из канцелярии Главной артиллерии и фортификации от 20 апреля 1749 г.», в которой, кроме свода надписей со всех имеющихся на колокольне колоколов, помещена старейшая из дошедших до нас опись колоколов Ивановских колоколен – так называемая «Записная книга 203 года», она же Опись 1695 г. [18]. К сожалению, Опись 1695 г. составлена крайне небрежно, и статья, относящаяся к колоколу в западном звоне, поначалу разочаровывает: «Колокол „Лебедь" 400 пуд немецкого литья литъ 7014 году, а в которой земле или городе не написано» [19]. Эта статья говорит как будто об ином колоколе, она сообщает иной, не летописный, вес (400 пудов вместо 500), иной год литья (1505–1506 вместо 1532) и иные «выходные данные»: литье – немецкое, город или государство – неизвестны. Но не будем спешить. Та же Ведомость под 1749 г. приводит надпись на нем:

«ЛЕТА ЧЕТЫРЕ ДЕСЯТОГО ПОВЕЛЕНИЕМ БЛАГОВЕРНОГО И ХРИСТОЛЮБИВОГО КНЯЗЯ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ ГДРЯ ВСЕЯ РУСИИ ВЕЛИКОГО КНЗЯ И ПРИ ЕГО СНЕ КНЗЕ ИВАНЕ ВАСИЛЬЕВИЧЕ СОЛЬЯН БЫСТЬ СЕЙ КОЛОКОЛ ВО ПРЕИМЕНИТОМ И СЛАВНОМ ГРАДЕ МОСКВЕ»,  на оном колоколе латинскими литеры написано: «NIKLWAS OBRAKER 1532» ,  «А делал Николай»   [20].

          Из приведенного текста видно, что дата русской части надписи была описана в 1695 г. с грубой ошибкой, в действительности «четыре десятого» означает «40-го», а не «14-го», т.е. это 1532 г. Дата – 1532 – проставлена и в латинской части текста. В 1695 г. эту часть считывать и разбирать, по-видимому, не стали. Два написанных латинскими буквами слова «Никлвас Обракер» дали основание подьячим в 1695 г. посчитать колокол образцом немецкой работы. Надпись, действительно, старонемецкая и называет то же имя, что и летописи – Николаус [21]. Из нее следует, что «мастер Николай» летописей был все-таки «Немчин», а не «Фрязин», хотя и поступил на московскую службу, видимо, вместе с фрязями, т.е. был их товарищем, и с ними строил Китай–город. Ту часть надписи, где говорится о городе, в котором лит колокол, подьячие конца XVII в., надо думать, просто не считывали. Не имея перед глазами самого памятника, и не зная обстановки, в которой выполнялись приказные работы, о причинах такого упущения ничего определенного сказать, конечно, нельзя. Они могут быть какими угодно [22].

          Что же касается несовпадения между весом колокола по летописи и его же весом по описи, то мы должны помнить, что вес этот, за исключением тех случаев, когда колокол разбит и взвешен, всегда и везде остается приблизительным, и никаких бесспорных выводов на основании подобных данных делать нельзя [23]. Не все хронисты разбирались в тонкостях литейного дела, 500 пудов может означать и «смеченный» (т.е. приблизительный, определенный на глазок) вес колокола, а может – и вес металла, положенного в печь с учетом потерь и угара. Поэтому мы останавливаемся на предположении, что речь в ранее цитированном летописном известии 1532 г. и в Описи 1695 г., и в своде надписей 1749 г. идет об одном и том же колоколе. В противном случае выходит, что мастер Николай лил в 1532 г. не один, а два колокола – между 400 и 500 пудами, что, конечно, маловероятно. Но главным во всей этой истории остается то, что колокол «Лебедь» Николая Немчина вылит и поставлен в 1532 г. в западном звоне валового яруса Ивана Великого на то самое место, которое в постройке 1508 г. отводилось 400-пудовому благовестнику Ивана III, впоследствии «исчезнувшему». Место это, если придерживаться принятой на Ивановских колокольнях субординации, могло быть занято только новым благовестником. Но новый 1000-пудовый благовестник Василия III в проемах Ивана Великого из-за своих размеров уместиться не мог и остался на площади. Мы вправе поэтому сделать вывод, что колокол «Лебедь» был отлит Немчином взамен утраченного колокола Ивана III в том же или примерно в том же весе. Он – его заместитель. Этим обстоятельством объясняется, с нашей точки зрения, скромный характер его посвятительной надписи, что для колокола такого размера несколько странно. Странным может показаться также и то, что о переливке колокола новая надпись явно умалчивает.

          С фактами подобного рода нам предстоит встретиться еще не раз. Такова в общих чертах история первого из великих московских колоколов.

          Переходим к благовестнику Василия III. Будучи вдвое тяжелее «Лебедя», он был лишь на аршин шире его в поперечнике. Однако этого оказалось достаточно, чтобы своим явлением он окончательно перечеркнул все архитектурные и инженерные расчеты строителей Ивана Великого. Не успела Соборная площадь собрать все свои колокола под одну крышу, как колокололитейный прогресс вновь (и уже навсегда) их разобщает. Отныне в центре площади появляется вторая колокольница, а через сто лет и третья. «... А поставлен на деревяной колокольнице четыредесят второго лета декабря 19», – говорит о колоколе Василия III один из летописцев [24]. «Тяжести ради», – прибавляет другой [25].

          Поставленный между Грановитой палатой и Иваном Великим новый великий колокол, подобно всем прежде бывшим большим колоколам, стал называться «Большим благовестником». Под этим именем летопись упоминает его еще один раз: в 1547 г. у него отломились уши и он упал с колокольницы [26]. После Великого пожара к нему были приварены новые железные уши и был «глас звонный по-старому». На миниатюре из Лицевого летописного свода «Большой благовестник» нарисован падающим с деревянной башни под островерхой пятишатровой кровлей. Это исторически первое, основанное на реалиях изображение именитого колокола. Самое ценное в нем, помимо воспроизведения того звонничного сооружения, на которое он был поставлен, – передача способа, которым его приводили в движение: очапа с веревкой и окованный обручами вал с заделанными в него ушами. Из рисунка явствует, что катастрофа произошла во время звона и что при падении колокол описал дугообразную траекторию. К сожалению, изображение это не может считаться абсолютно достоверным, поскольку Лицевой летописный свод создавался в 60-е годы XVI в., когда на Соборной площади должен был появиться второй великий благовестный колокол, и мы не можем поручиться, что иллюстратор имел в виду непременно колокол Василия III, а не воспроизводил бессознательно более позднюю ситуацию. Но в любом случае ясно, что именно так традиционно ставились посреди площади большие государевы благовестники. Островерхая однозвонная колокольня – сначала деревянная, потом каменная – делается с 1534 г. её обязательной принадлежностью.

          Падение с колокольницы Большого благовестника произошло вскоре после венчания Ивана Грозного на царство. Проходит немногим более двух лет, и юный государь льет свой собственный благовестный колокол, вдвое перетягивающий вес колокола своего отца, в 2200 пудов! Пискаревский летописец, созданный в первой трети XVII в. и вобравший в себя многие сложного состава источники, сообщает нам церковное прозвище этого колокола. Оно то же, что у перелитого колокола Ивана III – «Лебедь». Чем вызвано это совпадение прозвищ и можно ли этому сообщению верить, мы пока не знаем [27], но предполагаем, что у нового колокола было иное прозвище (не обязательно, конечно, единственное), о чем речь впереди. Не будет преувеличением сказать, что этот великий московский благовестник (и при этом величайший колокол Европы!) забыт нашей наукой. Причина невнимания к нему исследователей в какой-то мере объяснима. Дело в том, что место новому колоколу было отведено за алтарями Архангельского собора «на деревянной колокольнице». Эта внешняя «периферийность» связанного с новым колоколом сюжета привела к неадекватному прочтению источника. Очевидно, у исследователей создалось впечатление второстепенности события. В действительности, звучавший ниже всех колоколов Ивановских колоколен новый колокол, где бы он ни был поставлен, должен был одним своим явлением привести в движение весь чиновой состав ивановских звонов. Сам он, вне сомнения, сделался «Праздничным», благовестник Василия III – «Воскресным», а колокол Ивана III в переливке 1532 г. – «будничным» или «повседневным». Новый колокол автоматически становился первым колоколом Москвы, а значит, и государства. И дело не в одном лишь весе. Обстоятельства его отливки, ясно видимые из источников, говорят о большем.

          Во всех летописных сводах известие о колоколе молодого царя помещено сразу после известия о золочении большой главы Успенского собора:

«В лето 7059. Месяца Септемврия повелением благовернаго и христолюбивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии самодержца с многим желанием и с великою верою позлащен бысть верх больший у соборной церкви пречистыя Владычицы нашеа и славного ее Успения царствующего града Москвы в осмоенадесят лето государства его, а в четвертое лето царства его. Тоя же осени, Октомврия 26, повелением благоверного и христолюбивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси слит больший колокол благовестник и поставлен у Архангеля за олтарем на дровяной колокольници Генваря 6»   [28].

          Слова «с многим деланием и с великою верою», а также торжественное «в осмоенадесят лето государства его, а в четвертое лето царства его» удостоверяют, что перед нами – целиком перенесенная на страницы летописи ктиторская надпись (вероятно, с подзора главы Успенского собора), а следом за нею – начальная строка другой подобной надписи, списанная со вновь отлитого колокола, адаптированная летописцем и снабженная дополнительно сведениями о колокольнице и месте ее сооружения. Надпись на колоколе могла быть даже длиннее надписи на подзоре и содержать заключительную часть, сообщавшую, с какой целью вылит колокол, в чью память, в чаянии каких благ, и почти наверняка – имя мастера, великого «литца» царя Ивана Кашпира Ганусова или его предшественника (кого именно, нам неизвестно, поскольку колокол не сохранился). Нетрудно заметить, что оба события – золочение большой главы Успенского собора и отлитие к нему нового благовестника – определенным образом связаны между собой. И не только между собой. Это отдельные эпизоды из числа мер, принятых в столице в 50–60-е годы, среди которых реконструкция Соборной площади и всех пяти стоящих на ней церквей, ремонт Успенского собора, перестройка Благовещенского (превратившегося из 3-главого в 9-главый), реконструкция Архангельского и, возможно, роспись его (превращенные его в царскую усыпальницу), реконструкция и переосвящение церкви Воскресения Христова, новое освящение Ивана Великого, постройка обетных церквей на Рву за стенами Кремля в память Казанской победы, постройка особой каменной церкви в честь тезоименитого ангела царя в приселке дворцового села Коломенского Дьякове для празднования царских именин и т.д. Зa всем этим – центральное событие официальной русской истории, принятие великим князем в 1547 г. царского титула, и как следствие – преобразование Москвы, долженствующей теперь стать в глазах всего христианского мира столицей нового Цезаря, новым Царьградом. Поэтому ясно, что в 1550 г. в Москве был вылит не просто еще один, пусть и большой, но периферийный колокол, а благовестник молодого русского царя, новое чудо света.

          В свете этой гипотезы получает объяснение и странное на первый взгляд решение царя поставить новый Успенский колокол за алтарями Архангельского собора. Оба факта – и отливка царского, бдаговестника, и тогда же, по-видимому, совершившееся устройство, по византийскому («греческому») обычаю будущей царской усыпальницы – восходят к одному и тому же событию – венчанию Ивана Грозного на царство. И хотя «Московский летописец» при описании коронационных торжеств в связи с восшествием на престол Федора Ивановича специально подчеркивает, что византийский чин венчания в одном важном пункте (в части публичного выбора императором цвета «мрамора» своей будущей гробницы) был русскими изменен [29], у нас есть причины не принимать эти слова буквально. Дело в том, что речь в «Московском летописце» идет, судя по всему, конкретно о чине венчания, а не об обычае в широком смысле слова. Пренебречь самим исполненным глубокой символики обычаем загодя готовить царю его будущую усыпальницу – русские церковь и двор, перенимая византийский образец, судя по всему, не сочли возможным. Царская усыпальница была устроена (как полагают исследователи, между 1547 и 1561 г.) в правом предалтарии Архангельского собора на месте бывших здесь двух приделов и освящена в память Третьего Обретения главы Иоанна Предтечи (тезоименитого ангела Ивана Грозного). Персональный царский колокол, вылитый в вечный помин по душе царя Ивана и по его роду, вполне мог быть поставлен против алтарных окон придела – усыпальницы для оплакивания царя и его предков, тем более что место, традиционно занимаемое московскими «градными» колоколами посреди Соборной площади, в тот момент было занято большим благовестником Василия III. В дальнейшем чрезвычайные размеры колокола привели к его миграции.

          Устрашающие размеры и надпись с дразнящим воображение царским титулом – все это давало московскому народу право присвоить новому колоколу небывалое на Руси прозвище – «Царь». Поэтому мы вправе высказать предположение, что первым «Царь–колоколом» нашей истории (относительно чего и сейчас сохраняется неясность) стал колокол первого русского царя (что, по крайней мере, логично), после же прозвище это перешло к его преемникам. Вопрос этот относится к числу сложных, поскольку прозвище «Царь–колокол» впервые встречается только в поздних источниках середины XVII в. уже после того, как масса металла, бывшая «благовестником 1550 г.», не менее чем дважды побывала в плавильных печах и увидела свет уже с третьей надписью. Ни в момент своего рождения, ни позже прозвище «царь–колокол» не было, видимо, официальным. У соборян, например колокол, как свидетельствуют чиновники, неизменно назывался «Большим Успенским» или просто «Большим», но никогда «Царем». На языке священнослужителей такое прозвище должно было звучать кощунственно.

          Летописное сообщение 1550 г. о Цареве колоколе было первым и последним известием о нем. С прекращением официального летописания этот источник, и без того скупо освещавший для нас жизнь Ивановских колоколен, иссякает навсегда. Следы царского колокола обнаруживаются только в двух источниках литературно-мемуарного характера, главными из которых являются «Записки» г. Штадена, проведшего в Москве 12 лет – с 1564 по 1576 г. и пережившего пожар Москвы в 1571 г. в дни нашествия Девлет-Гирея. В своих «Записках», Штаден упоминает о большом колоколе дважды. Первый раз в своем описании Москвы (это место часто цитируется) и второй раз при описании последствий опустошительного пожара («Записки» писались. Штаденом в форме воспоминаний в 1577–1578 гг., чем и вызвано употребление им прошедшего времени).

          Описывая последствия пожара после ухода крымцев, Штаден сообщает: «Колокола, висевшие на колокольне посреди Кремля, упали на землю и. некоторые разбились. Большой колокол упал и треснул» [31]. Таким образом, между 1564 и 1571 г. царский колокол (а это мог быть только он) стоял на Соборной площади перед Иваном Великим. При нашествии Девлет-Гирея он погиб.

          Дальнейшую историю царского колокола мы реконструируем преположительно, опираясь исключительно на усвоенное нашей наукой представление о цветущем состоянии литейного дела в Москве XVI в. [32]. После 1571 г. он, конечно, был перелит, при этом, разумеется, в своей константе. Когда и кем? По-видимому, все-таки при Иване Грозном, а не при сыне его Федоре Ивановиче, и почти наверняка – учеником Ганусова Андреем Чоховым, первая известная работа которого датируется 1568 г. Во всяком случае, при Федоре Ивановиче колокол вновь стоял на прежнем месте и в него звонили. Об этом говорит сделанная Павлом Алеппским ссылка на не дошедшую до нас поэму на арабском языке митрополита Исы, бывшего в Москве с патриархом Антиохийским Иоакимом в 1586 г. и оставившего ее стихотворное описание. Курьезность последнего источника заключается в том, что в его лице мы имеем дело с русским прозаическим переводом старинных арабских (язык Павла Алеппского) стихов:

«Внутри Кремля–города дворец царский, насупротив «великой церкви»; в ней (sic – !) утвержден высокий огромный колокол, перетягивающий всякий вес: тридцать юношей нужно, чтобы раскачать его веревками, скрученными из сердцевины конопли» [33].

          Обе цитаты – из Штадена и из Павла Алеппского – говорят об одном, а не о двух колоколах, как должно было бы быть, если бы колокол Василия III все еще находился на площади. Цитата из Павла Алеппского ценна еще и тем, что из нее следует, что самый большой колокол Москвы был очепным, т.е. качался.

          Этими свидетельствами сведения о царском колоколе за первые 50 лет его существования исчерпываются. Лучшим и красноречивейшим источником, сообщающим о великом колоколе на Соборной площади и одновременно изображающим его на деревянной брусяной колокольнице под шатровой кровлей, остается Петров чертеж и примыкающий к нему план Кремленаград с экспликацией [34]. Однако, увы, эта группа картографических материалов, датируемая 1597–1599 гг. (Петров чертеж) и 1600-ми годами (Кремленаград) уже безраздельно связана с именем Бориса Годунова. Отсюда берет начало новая строительная эпоха в истории Москвы, давшая миру свой великий колокол, и сегодня не так-то просто решить, какой из двух колоколов представлен на планах.

          Оба плана изображают Москву на исходе пережитого ею при Годунове расцвета строительства: уже надстроен на 12 сажен Иван Великий, выстроено каменное Лобное место, облицован Ров – стеной с зубцами, построен каменный Воскресенский мост через Неглинную и мельницы под ним, составлены и нанесены на план проектные чертежи к перестройке внутреннего двора Большого Кремлевского дворца и т.д. Согласно Пискаревскому летописцу, все эти работы выполнялись в первые годы нового XVII в. Отсюда следует, что на плане Кремленаград изображен колокол царя Бориса, отлитый как сообщала надпись на нем, 1 сентября 1600 г. Однако в латинской экспликации к плану в п. 25 написано нечто такое, что, во-первых, сразу снимает остроту поставленного нами вопроса, а во-вторых, и это гораздо важнее – подсказывает ответ на вопрос, куда исчез колокол царя Ивана (ведь сведения о нем, как и обо всех вообще больших колоколах XVI в., в конце концов теряются): «Большой Kолокол весом около 2200 пудов, что по нашему весу равняется 66.000 ливров», 2200 пудов – это вес колокола царя Ивана, в первой или во второй отливке – безразлично. Таким образом, мы оказываемся перед выбором: или на планах Москвы, работа над которыми (над так называемой подосновой к ним – оба плана изданы за границей в 1613 г., с использованием, как считается, неизвестной нам подосновы) могла начаться раньше сентября 1600 г., изображен по забывчивости колокол царя Ивана, или же эти планы пунктуально приведены в соответствие с задуманной и частично выполненной Годуновым грандиозной строительной программой, и на них, по мысли картографа, изображен колокол царя Бориса, но дефектна (устарела) сама экспликация, или же – и это самое вероятное – вес колокола царя Бориса, несмотря на выспренний и ни к чему не обязывающий комментарий Пискаревского летописца, что «таков колокол весом не бывал», был все-таки константен колоколу царя Ивана. Уже одно то, что подобное смещение оказалось возможным, проливает свет на механизм исчезновения одних и появления других колоколов. Каким же был на самом деле вес знаменитого Годуновского колокола?

          Годуновский колокол, он же Старый Успенский (после отливки «Царь–колокола» Алексея Михайловича), он же Воскресный (Указ патриарха Иоакима 1679 г. «О колокольной фамилии» [35]) прожил сто лет и погиб при пожаре 1701 г. В отличие от колокола царя Ивана, о нем осталось множество свидетельств – отечественных и иностранных. Прославлен он был и именем, к нему приставшим, – «Царь». Для всех без исключения исследователей он был и остается первым колоколом с этим именем. Колоколозданная надпись была положена на колокол при его отливке. Она была отыскана И.X. Гамелем. Ни имени мастера, ни веса колокола надпись, как увидим ниже, не сообщала. Тем не менее Гамель вполне справедливо предположил, что мастером, отлившим этот шедевр, мог быть только первый мастер литейного двора Андрей Чохов (или Чехов) [36]. Должно быть, сам Чохов (а может быть, те лица, которые в дальнейшем «ведали» Ивановские колокольни,– такой вариант тоже возможен) высек на колокольне дополнительную учетную надпись с указанием его веса. В 1695 г., как свидетельствует известная нам опись, эта надпись на колоколе уже была:

КОЛОКОЛ ВОСКРЕСНЫЙ БОЛШОЙ ВЕСУ В НЕМ 2450 ПУД ВЫЛИТ ВО 109 м ГОДУ [37].

          О том, что вес колокола в добавочной надписи был «смечен» (или извлечен из дел Пушкарского приказа – допустим и такой вариант) более или менее правильно, косвенно свидетельствуют два обстоятельства: во-первых, в 1701 г., после того как колокол «повредился», он переливался по указу Петра с прибавкою веса «до 3000 пудов», что означает, что его изначальный вес был значительно ниже (когда колокола переливались «с прибавкою веса», счет шел обычно не на десятки, а на сотни пудов), а во-вторых, 2450 пудов – это вес колокола царя Ивана с добавкою на угар, или иначе – это вес положенного в печь металла, чтобы вышел колокол в 2200 пудов, что вновь нас возвращает к цифре колокола на площади. Тот же вес называют иностранные источники – 336 или 356 центнеров (2100 и 2222 пудов) [38].

          Таким образом, данные описи 1695 г., подкрепленные свидетельствами иностранцев, окончательно подтверждают константность двух колоколов, и мы вправе, наконец, сделать долгожданный вывод: колокол царя Ивана и колокол царя Бориса, условно говоря, один и тот же колокол. Борис Годунов просто перелил на свое имя колокол царя Ивана, подобно тому, как Василий III, по нашему предположению, перелил колокол своего отца. Ошибся или нет составитель экспликации к Кремленаграду, поставив в ней против изображения колокола царя Бориса вес колокола царя Ивана, – но он наилучшим образом передал суть дела. Иным каким-либо способом исчезнуть при свете дня эта гора высококачественной бронзы с именем «Царь–колокол» просто не могла. Остается добавить, что если колокол был перелит в прежней октаве, ему ничего не стоило заступить место «Царь–колокола» в глазах последующих поколений. Нам остается познакомиться с его надписью:

«БОЖИЕ МИЛОСТИЮ И ПРЕЧИСТЫЕ ЕГО БОГОМАТЕРЕ ВЕЛИКИЙ ГОСУДАРЬ ЦАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ БОРИС ФЕДОРОВИЧ ВСЕЯ РУССИИ САМОДЕРЖЕЦЪ И ЕГО ЦАРИЦА И ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МАРЬЯ И ИХ ЦАРСКИЕ ДЕТИ БЛАГОВЕРНЫЙ ЦАРЕВИЧЪ КНЯЗЬ ФЕДОР БОРИСОВИЧ И БЛАГОВЕРНАЯ ЦАРЕВНА И ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА КСЕНИЯ БОРИСОВНА ПРИ СВЯТЕЙШЕМ ИОВЕ ПАТРИАРХЕ МОСКОВСКОМ И ВСЕЯ РУССИИ СЕЙ КОЛОКОЛ ВЕЛЕЛИ СЛИТИ В ПРЕИМЕНИТОМ ЦАРСТВУЮЩЕМ ГРАДЕ МОСКВЕ В ДОМ ПРЕСВЯТЫЕ БОГОРОДИЦЫ ЧЕСТНАГО И СЛАВНАГО ЕЯ УСПЕНИЯ К СОБОРНОЙ ЦЕРКВИ ЛЕТА 7109 ГОДУ СЕНТЯБРЯ ВЪ 1 ДЕНЬ В ТРЕТЬЕ ЛЕТО ГОСУДАРСТВА ИХ» [39].

          Как видим, и эта колоколозданная надпись ни слова не говорит о предыстории первого колокол а страны. Годунов утаил эти невыгодные для себя подробности, присвоив себе честь создателя нового чуда света воспользовавшись чужой медью. Тогда же и точно так же утаен им был факт надстройки Ивана Великого, что ввело в заблуждение не одно поколение ученых. Аналогичным образом вводит нас в заблуждение годуновская храмозданная надпись в интерьере Смоленского собора Новодевичьего монастыря, из осторожно и хитроумно составленных выражений которой можно сделать вывод, что собор построен при Борисе Годунове, тогда как в действительности он был построен, по крайней мере, в конце 60-х – начале 70-х годов XVI  в., что было прекрасно известно современникам.

          Подражательный характер деятельности Годунова очевиден. Царь Борис, создавая свой колокол, шел по стопам царя Ивана. Вступив на престол, Грозный, как мы помним, покрыл позолотой самый высокий купол тогдашней Москвы (большую главу Успенского собора) и обвел его надписью. Затем он вылил в память о себе свой великий колокол. Став царем, Годунов возвел еще более высокий купол, надстроив для этого Ивана Великого и придав его главе церковную луковично-шлемовидную форму, позолотил его с крестом и пустил под ним «позолоченными литерами» свою фальшивую храмозданную, которую из-за огромной высоты столпа пришлось обратить в трехстрочную и увеличить до небывалых размеров, – а следом перелил царский колокол на свое имя:

«Лета 7108 царь и великий князь велел прибавить у церкви Ивана Великого высоты 12 сажен и верх позлатити, и имя свое царское велел написати. Того же году слит колокол большой, таков колокол весом не бывал, и поставлен на колокольнице древяной тягости ради» [40].

          Известие это напоминает аналогичный эпизод эпохи венчания на царство Ивана Грозного. С тою разницей, что при золочении «лба» Успенского собора надпись шла, в чем мы убеждены, по подзору и потому не сохранилась, годуновская же храмозданная надпись была пущена золотыми медными листами по камню (наподобие изращатой), строчными поясами – и уцелела:

«... и верх и лоб и крест украсиша златом и подпись ниже лба златом учиниша для ведома впред идущим родом» [41].

          После падения Годунова надпись под главой Ивана Великого была, как известно, заштукатурена, но не уничтожена. Колокол же, переживший погром и интервенцию, упавший с колокольни, был бережно поднят, очищен и вновь с великим почетом «устроен к благовесту». От возможных надругательств и порчи его защищала, надо думать, его принадлежность Успенскому собору, а также, весьма вероятно, то, что современники, в том числе и сам первосвященник Филарет Никитич знали тайну его происхождения. Как показывают дальнейшие события, невзирая на «криминальную» надпись Романовы считали его своим «родительским» колоколом и при первой возможности возвели для него достойную каменную колокольницу (Филаретову пристройку).

          Конец Годуновского колокола известен. В 1701 г. он погиб, тогда же был перелит, по указу Петра, с прибавкою веса до 3000 пудов, а в 1704 г. поднят на прежнее место. Однако, как всегда бывает в колокольном деле, реальный вес его оказался иным. Когда в 1737 г. «в учинившийся в Москве пожар» он вновь повредился был разбит «в штуки» и взвешен, в нем оказалось 3233 пуда 26 фунтов (по другим данным 3231 пуд 15 фунтов) [42]. До 1761 г. его обломки пролежали в палатке под колокольнею, после чего он вновь был (в пятый раз) перелит мастером Слизовым.

          Поскольку в тот же пожар 1737 г. вместе с ним в своей литейной яме погиб «Царь–колокол» Анны Иоанновны, было решено после переливки поставить его в главу церкви Рождества Христова на место последнего. Таким образом, Старый Успенский, он же Годуновский, он же колокол царя Ивана вновь стал первым колоколом Москвы и ее кафедрального собора – теперь уже навсегда. На всех рисунках, чертежах и гравюрах последней трети XVIII в. он стоит на месте «праздничного», а его исторически первая колокольница – Филаретова пристройка – изображается пустой. При взрыве 1812 г. колокол погиб и в 1816 г. (в шестой раз!) был перелит с прибавлением веса (до 4000 пудов) и поднят на восстановленную звонницу, где стоит и поныне.

          Вернемся к судьбе колокола Василия III. После Великого пожара 1547 г. о нем нет упоминаний. О том, что он продолжал существовать и после создания царского колокола, косвенно говорит факт помещения нового гиганта за алтарями Архангельского собора, а не перед Иваном Великим, что мы уже отметили. Однако долго такая ситуация продолжаться не могла, и с течением времени царский колокол оказался на месте, ему по праву принадлежащем, а благовестник Василия III был «смещен». Когда это произошло, мы в точности не знаем, но, вероятно, довольно скоро. Быстро набиравшее темпы строительство в Кремле как бы само подготовило ему новое место. В 1552 г. московские мастера заканчивают строительство одного из самых загадочных сооружений Московского Кремля – церкви Воскресения Христова над ризной казной «близ Ивана Святого под колоколы». Церковь Воскресения была построена очень высокой, на могучем подклете, в виде ориентированной с севера на юг ренессансной архитектурной кулисы, навсегда отгородившей Соборную площадь от Ивановской. Церковь относилась к типу «палатных»: в нее с земли вела круглая винтовая лестница, обнаруженная нами на планах Ивановских колоколен начала XIX  в. в юго-западном углу сооружения. По желанию царя, московские мастера пристроили к ней со стороны Соборной площади наружную лестницу – самую высокую парадную лестницу Московского Кремля. В 1554–1555 гг. она была переосвящена в Рождество Христово с приделом Воскресения Христова и обращена в соборную. В Лицевом летописном своде XVI в. изображение церкви случайно оказалось похожим на звонницу, построенную при Федоре Алексеевиче, что надолго ввело в заблуждение ученых. Центральный проем здания означает на рисунке двери, а не пролет для колоколов. В 1556 г. после ремонта и поновления заново освящается Ивановский столп. Обе церкви были пристроены одна к другой почти вплотную: между ними сохранился (и сейчас сохраняется) игравший роль осадочного шва узкий просвет. Своды церкви Рождества Христова располагались на уровне кровли нижнего яруса Ивановского столпа. В связи с этим у царя и соборян рано или поздно должна была возникнуть идея переправить ставший «лишним» внизу на площади колокол Василия III на своды церкви Рождества Христова, в седловину между покрытым ярусами кокошников церковным верхом и Ивановским столпом. Посредством несложных приспособлений – дополнительного столба с аркой – это и было в конце концов осуществлено. При Годунове, как свидетельствует план Кремленаград, колокол на этом месте уже стоял. Это не мог быть колокол «Реут», поскольку тот был отлит Романовыми в 1622 г. Это мог быть только 1000-пудовый благовестник Василия III. Однако в 1626–1627 гг., когда «Реут», наконец, был поднят на своды церкви Рождества Христова, он был поставлен в точности на это место. Обычно перелитые колокола возвращались на свои традиционные места. Мы подходим к центральному и самому трудному эпизоду – истории первых романовских благовестников.

          С возвращением из плена Филарета Никитича, с конца 10-х годов XVII в., Романовы приступили к обновлению и украшению Ивановских колоколен. Их главным литейщиком был все тот же Андрей Чохов – слуга пяти государей. Однако превзойти себя и слить больший колокол, чем Годуновский, ему так и не довелось. Годуновский колокол был целехонек, а государственная казна истощена. В 1615–1616 гг. колокол был вновь водружен на новую деревянную звонницу. При Филарете для него начали строить каменную колокольницу рядом с церковью Рождества Христова. Автором этой готической кампанилы был Джон Талер, хотя некоторые историки пытаются приписать Филаретову пристройку каменных дел подмастерью Баженку Огурцову. Ее архитектура лишена того взлета, которым проникнут шедевр другого тогда же работавшего иностранного мастера, Христофора Галовея, – часобитня Спасской башни. Как и предшествующая ей деревянная звонница, новая колокольня была пятишатровой. Ее главный шатер был обит черепицей. Сооружая для Царя–колокола достойное его каменное вместилище, Романовы шли по стопам Годунова: под карнизом здания, вокруг пятишатровой кровли, на медных досках была наведена золотом ктиторская надпись. Надпись рано начала разрушаться. Ко второй половине XVIII  в. от нее сохранялось только начало:

«БОЖИЕЮ МИЛОСТЬЮ ПОВЕЛЕНИЕМ БЛАГОЧЕСТИВАГО И ХРИСТОЛЮБИВАГО БОГОМ ВЕНЧАННОГО ВЕЛИКОГО ГОСУДАРЯ ЦАРЯ И ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА ВСЕЯ РУССИИ САМОДЕРЖЦА ПО БЛАГОСЛОВЛЕНИЮ И ПО СОВЕТУ ПО ПЛОТСКОМУ РОЖДЕНИЮ ОТЦА ЕГО ГОСУДАРЕВА А ПО ДУХОВНОМУ ЧИНУ ОТЦА И БОГОМОЛЬЦА ВЕЛИКОГО ГОСПОДИНА СВЯТЕЙШАГО ПАТРИАРХА ФИЛАРЕТА НИКИТИЧА МОСКОВСКОГО И ВСЕЯ РОССИИ ... »

          Погибшая в войну 1812 г., а в 1814 г. восстановленная, Филаретова колокольница сегодня одно из самых стертых и невыразительных сооружений Московского Кремля. Однако в первой половине XVII в., до реконструкции церкви Рождества Христова, это была заметная архитектурная доминанта, не терявшая своего значения даже рядом с Иваном Великим. Никогда еще столь огромный колокол не ставили на Руси столь высоко: вровень с кровлями Успенского собора, выше церкви Рождества и окружающей застройки. Огромный колоколоприемник Успенской колокольни (так она называлась) был виден из-за кремлевских стен со многих точек города. Из столбцов Пушкарского приказа мы узнаем, что Большой Успенский колокол имел очепную систему звона [43]. Согласно Олеарию и Павлу Алеппскому, звонари раскачивали колокол, разбившись на две ватаги, стоя на земле по обе стороны колокольни на Соборной и Ивановских площадях. Били в один край: несколько человек на площадке звона подводили язык к этому обращенному на Соборную площадь краю.

          История кремлевских соборов свидетельствует, что забота о первой церкви государства всегда сопровождалась заботой о ее колоколах и колокольнях – и наоборот. После постройки каменной колокольницы для Успенского колокола был предпринят крупнейший в истории ремонт кафедрального Успенского собора: в 1624 г. те же Джон Талер и Баженок Огурцов разобрали и заново сложили в нем все своды. Собор получил новые кровли и новые наружные киоты.

          Первым большим колоколом новой династии стал «Реут». «Реут» – третий по величине и значению колокол Ивановских колоколен и единственный великий московский благовестник, доживший до наших дней. Несмотря на его столь счастливую судьбу и абсолютную сохранность, между исследователями до сих пор нет согласия относительно его истинного веса. Еще менее известна им тайна его происхождения. Между тем такая тайна существует. Трудно, например, поверить, что в условиях разрухи и опустошения, вызванного польско-литовской интервенцией, казна могла собрать нужное количество меди для отливки второго по величине колокола государства. Ведь отливку своего праздничного благовестника Романовым в тех же условиях пришлось отложить на целых сорок лет! Непонятно и другое. Ведь начиная с 1550 г., и по крайней мере до Смуты, роль второго по величине воскресного колокола должен был исполнять 1000-пудовый благовестник Василия III , видимый на плане Кремленаград, или его преемник. Не решив каким-то образом судьбу старого «Воскресного», нельзя было приниматься выливать аналогичный новый. В свою очередь, новый «Воскресный», когда бы он ни появился, должен был бы быть константен старому, с тем чтобы держать звуковую дистанцию между «Лебедем» 1532 г. и царским колоколом. Поскольку один колокол – Василия  III  – исчез, а другой – «Реут» – появился в один и тот же промежуток времени между 1600-ми годами (Кремленаград) и 1622 г., мы вправе предположить, что и этот колокол, как и два предыдущих, тоже переливался, что «Реут» – это перелитый колокол Василия  III . Подкрепить эту гипотезу возможно только с помощью весовой константы, для чего нам необходимо знать истинный вес «Реута». Обычно в литературе вес «Реута» считают равным 2000 пудам.

          Источником этих сведений являлась книга протопресвитера Успенского собора А.Г. Левшина, в которой автор сообщил, что вес этот был им «смечен» [44]. Опись 1695 г. называла же иную цифру: «Колокол полелеосный Реут весу в нем «1200» пуд лит во 130-ом году» [45]. На тулове колокола, в чем мы имели возможность убедиться воочию, вес не проставлен. Этот факт подьячие отметили уже в 1749 г., списывая с «Реута» надпись:

«БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ ПОВЕЛЕНИЕМ ВЕЛИКАГО ГДРЯ ЦРЯ И ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ МИХАИЛА ФЕДОРОВИЧА ВСЕЯ РУСИИ САМОДЕРЖЦА И ПО БЛАГОСЛОВЛЕНИЮ ПО ПЛОЦКОМУ РОЖДЕНИЮ ОТЦА ЕГО ГОСУДАРЕВА И ПО ДУХОВНОМУ ЧИНУ ОТЦА И БОГОМОЛЬЦА ВЕЛИКАГО ГДНА СВЕТЕЙШАГО ПАТРИАРХА ФИЛАРЕТА НИКИТИЧА МОСКОВСКОВА И ВСЕЯ РУСИИ СЛИТ СЕЙ КОЛОКОЛ К СОБОРНОЙ ЦЕРКВИ УСПЕНИЯ ПРЕЧИСТЫЯ БЦЕ И ВЕЛИКИХ ЧУДОТВОРЦА ПЕТРА И ИОНЫ ЛЕТА 7130 ДЕЛАЛ КОЛОКОЛ ПУШЕЧНОЙ ЛИТЕЦЪ АНДРЕЙ ЧЕХОВ. Весу не написано» [46].

          Таким образом, оба веса – 2000 и 1200 пудов – смечены, однако последний представляется нам более реальным, поскольку на него указывает колокололитейная таблица Оловянишникова: колокол, имеющий в поперечнике 2,87 м (поперечник «Реута»), должен весить около 800 пудов, однако, поскольку «Реут» вылит с заметно толстыми стенками, его реальный вес должен на четверть или на треть превышать расчетный, что и дает нам в итоге около 1000–1200 пудов, но никак не 2000 [47]. Протопресвитер Левшин явно этот вес завысил. Кроме того, определяя вес «Реута», мы не должны забывать, что в интересах всего звукового ансамбля он должен звучать значительно выше «Большого». Если же согласиться с тем, что вес «Реута» 2000 пудов, а вес «Большого» 2450 пудов, то придется признать, что колокола звучали в близких октавах, что маловероятно. Итак, принимаем вес «Реута» в 1200 пудов (хотя цифра эта кажется нам также несколько завышенной). Вес этот константен весу колокола Василия III. Все формальные препятствия для отождествления двух колоколов, таким образом, можно считать снятыми. Недостает только исторического свидетельства.

          К сожалению, такого прямого свидетельства у нас нет, если не считать внешне непритязательного, с чужих слов, рассказа Павла Алеппского, со свойственной ему добросовестностью осмотревшего «Реут» – колокол и расспросившего о нем. Впрочем, прежде, чем процитировать Павла Алеппского, мы вынуждены сделать пространное отступление и познакомить читателя с четвертым благовестником Ивановских колоколен, которого нет ни в знаменитом «Сказании действенных чинов» [48], ни в другом каком-либо раннем богослужебном уставе Успенского собора, но который неотделим от истории соборных колоколен. Об этом колоколе (вернее, об обстоятельствах его появления на свет) историки Московского Кремля забыли. Между тем связанная с его созданием документация сохранилась почти в полном объеме.

          Вначале отметим одну особенность, касающуюся чинового состава «ивановского» звона. Все известные нам «чиновники» Успенского собора (кроме великопостных), в том числе «Сказание», заключают в себе только так называемую месяцесловную, календарную часть соборного устава, но ничего не говорят о службах в воскресные дни. В самом деле, какой из перечисленных в чиновниках колоколов должен употребляться, например, в воскресенья? Разумеется, средний из больших, в данном случае – «Реут», который мы в нашем рассказе так и называли (не имея, кстати, на это формального права) «воскресным». При ограниченном количестве больших колоколов подобное совмещение различных функций одним колоколом в порядке вещей. Поэтому в классический период существования «ивановского» звона особый благовестник для воскресного богослужения никогда не выделялся, но при желании мог быть выделен. У московского первосвященника – с 1619 г. им был Филарет, а с 1636 по 1642 г. Иоасаф I – такие возможности были.

          Пристраивая в 1621–1622 гг. к церкви Рождества Христова новую колокольницу, Романовы подготовили место еще для одного большого колокола – на северном плече церкви. Шли годы. В 1651 г., как значится в столбцах Пушкарского приказа, со сводов церкви Рождества был спущен и отправлен на Пушечный двор в переплавку некий колокол по имени «Воскресный» или «Воскресенский». Поскольку роль «воскресного» (в вышеозначенном смысле) на Ивановских колокольнях должен был играть «Реут» (а «Реут» фигурирует в тех же столбцах под своим именем), мы понимаем, что в действительности для этой цели использовался другой колокол, а именно тот, в который звонили по воскресным дням. В Пушкарском приказе было объявлено «большое колокольное дело». (Значительная часть столбцов этого дела хранится в коллекциях И.X. Гамеля и других собирателей) [49]. Предстояла сложная и ответственная работа, и приказные отнеслись к ней с обычной серьезностью. У пушечных и колокольных мастеров отбираются «сказки», ищутся охотники, готовые за эту работу взяться. Из расспросных речей мастеров, предшествующих окончательному решению по этому делу, мы узнаем много интересных подробностей и новых для нас фактов. Встает яркая, исполненная борьбы и драматизма картина внутренней жизни литейного двора. Андрея Чохова давно уже нет в живых. Первым мастером двора уже много лет является нюрнбергский уроженец пушечных и колокольных дел мастер Ганс Фальк (в русской транскрипции Иван Фалька) – человек опытный, знающий, искусный, но скрытный, неискренний, тщательно охраняющий свои профессиональные секреты от русских учеников. За право перелить «Воскресный» или «Воскресенский» колокол в борьбу вступает сам Фальк, против него – русские мастера во главе с Емельяном Даниловым. Фальк, набивая себе цену, хулит металл спущенного со сводов колокола, причем делает это с большим знанием дела. С удивлением мы узнаем, что несколько ранее он, Фальк, сам этот колокол и отливал (причем он у него трижды не выливался), что он его мастер! Емельян Данилов «с товарищи» берутся вновь вылить колокол из того же металла, и выигрывают торги. Работа поручается Емельяну Данилову. В 1652 г. «Воскресный» колокол был перелит и возвращен на своды церкви Рождества Христова. Никаких видимых перемен в карьере Фалька после этого как будто не произошло. Он по-прежнему выполняет крупнейшие государственные заказы, льет громадный благовестный колокол в 1200 пудов для домового Савво-Сторожевского монастыря, переливает часовой колокол не Иване Великом, льет пищаль Юнак. На Пушечном дворе ему отведен лучший каменный амбар (русские мастера переливли колокол Фалька в деревянном амбаре) [50]. Однако дни его сочены, и после 1653 г. всякие упоминания о нем исчезают. Вероятно, как Емельян Данилов, он стал жертвою разразившейся в Москве чумы.

          Итак, благодаря столбцам Пушкарского приказа, собранным И.Х. Гамелем и другими, нам удалось закрыть в истории кремлевских колоколов и колоколен серьезную лакуну: в 1641–1642 гг. (всего вероятнее, осенью 1641 г.) при Михаиле Федоровиче и патриархе Иоасафе Иваном Фальком был вылит четвертый великий колокол Ивановских колоколен с функцией «воскресного». Он просуществовал в первой отливке десять лет. После того как колокол разбился и был взвешен, в нем оказалось 827 пудов 30 гривенок [51]. Оказывается, мы об этом колоколе знали или, по крайней мере, должны были знать. В одном из списков Космографии XVII в. еще дореволюционными исследователями было обнаружено историко-поэтическое описание Москвы, какой она была в конце царствования Михаила Федоровича, с ее соборами и колоколами. В нем после описания Ивана Великого, церкви Рождества Христова с «Реутом» на сводах и каменной колокольницы, на которой стоял «колокол превеликий именуем ЦАРЬ», написано: «еще колокол вылит не в давних летах, зело превелик…» [52]. Колокол «вылит не в давних летах» – это и есть колокол Фалька.

          Из дел Пушкарского приказа явствует, что это был по-настоящему новый, вновь из своего металла вылитый колокол Романовых. На него была отпущена «худая пермская медь» и «блюдное» (т.е. перелитое из старых блюд) некачественное олово [53]. Лучшего «аглицкого» олова на этого первенца Романовых ни в казне, ни на складах Пушкарского приказа на Цареборисовском дворе не хватило. Но самое, может быть интересное, заключается в том, что создание нового «не запланировенного» колокола Романовых совпало с крупнейшим ремонтом Успенского собора: в 1643 г. собор был целиком заново расписан. Между тем любое поновление Успенского собора сопровождалось или переливками, или появление не его звонницах новых колоколов.

          Судьба четвертого благовестника Ивановских колоколен поучительна и интересна. Благодаря исключительному стечению обстоятельств (прежде всего, сохранности части дел за 1651 г.) она известна почти досконально (мы не знаем только его начальной надписи) – от первого указа об его отливке и до дня его бесславной гибели в 30-е годы нашего века. В ней, как в зеркале, отразилась судьба всех больших благовестников Соборной площади за всю их долгую историю. Теперь, наконец, мы сможем познакомится со свидетельством Павла Алеппского.

          Проходит два, максимум три года после отливки и возвращения нового колокола на своды, и Ивановские колокольни осматривает и описывает Павел Алеппский. Вот что он пишет:

«В ряд с церковью (имеются в виду верхи церкви Рождества Христова, возле которых на высоте третьего яруса находятся путешественники и среди них архидиакон Павел) справа и слева висят два огромных колокола, подобных громадному колоколу, который мы видели в Киеве в Св. Софии. Один из них с древних времен называется царицыным; в него звонят под воскресенья и праздники, и по звону всякий знает, что на другой день воскресенье или большой праздник. Второй колокол – патриарший, звуком ниже; в него ударяют ежедневно утром и вечером ...» [54].

          Как явствует из контекста, «Царицын» – это «Реут», «Патриарший» – это возвращенный на своды «Воскресный» Емельяна Данилова. Свидетельство Павла Алеппского содержит только одну несообразность, отметить которую мы обязаны, но объяснить которую затрудняемся: Павел говорит, что второй колокол был «звуком ниже», хотя, казалось бы, звуком ниже (поданным описи 1695 г.) должен быть «Реут» (1200 пуд). Что это, ошибка Павла или его переводчика? Или же это, вопреки описаниям Успенских колоколен и свидетельствам очевидцев, донесенный до нас неумолимый факт, и колокол Емельяна Данилова был действительно – пусть на немного – но тяжелее «Реута»? Ведь в процессе переливки «воскресного» он был, по предложению мастера, прибавлен в весе [55], а вес «Реута» и по сей день не установлен? В остальном свидетельство Павла трудно переоценить, прежде всего во всем, что касается «Реута». Записанное через толмача со слов патриарших служащих, оно – единственное – уводит нас за грань 1622 г., в далекие «древние времена», косвенно подтверждая нашу догадку, что колокол «Реут» – переливка другого константного ему колокола или известного нам благовестника Василия  III или его преемника. В пользу того, что между 1533 и 1622 гг. колокол мог переливаться, говорит сообщенное Павлу Алеппскому его очень старое и совершенно необычное для колоколов Успенского собора прозвище «Царицын». Каким образом оно могло у него появиться? Ведь в надписи на «Реуте» имени царицы нет: в 1622 г. Михаил Федорович был холост. Одно из двух: или, если предшественником «Реута» был благовестник Василия III, в «царицу» превратилась великая княгиня Елена (в таком случае это прозвище всего лишь продукт народной этимологии, строящей свои языковые символы по схеме: колокол царский, т.е. Царь–колокол – колокол царицы – колокол патриарха), или же, если колокол был действительно перелит, например, в годы венчания Ивана Грозного на царство, то на нем в виде исключения могло быть поставлено имя первой русской царицы Анастасии Романовны, и тогда это прозвище оказывается значительно более оправданным (хотя и здесь не обошлось без воздействия народной этимологии, поскольку заказчиком колокола мог быть только сам царь). Во всяком случае, вариантов не так уже много и все они реальны. Лично мы склоняемся к тому, что Грозный перед тем, как поставить колокол своего отца на своды церкви Рождества, перелил его. Обычно перед каждым серьезным перемещением колоколов на звонницах с ними что-нибудь происходило.

          Теперь обратимся к колоколу, названному Павлом Алеппским «Патриаршим». По Павлу, получается, что колокол, три года тому назад (в 1651 г.) официально называвшийся «воскресным» или «Воскресенским», теперь, после переливки, стал употребляться исключительно в повседневных, будничных службах, в дни памятей «малым» святым, т.е. выполнять функции «вседневного». Павел не ошибается. Именно в этом качестве и в этой роли закрепляет его указ патриарха Иоакима от сентября 1679 г., получивший в ключарской записи заголовок «О колоколной фамилии»: «... А (колокол) что повсегда благовест в него бывает и тот Вседневным называть» [56]. «Вседневным», «Повседневным», или «Будничным» колокол этот в дальнейшем всегда будет называться во всех чиновниках, описях, описаниях, путеводителях и т.п., за исключением достаточно краткого периода в конце XVIII в., когда он выполнял функции полиелейного, и так до конца – до закрытия кремлевских церквей и запрещения колокольного звона. Точно так же, во всех экспликациях, планах, чертежах и гравюрах его место будет неизменно указываться слева от главы церкви Рождества, бок о бок с Филаретовой пристройкой.

          Таким образом, до 40-х годов XVII в. функции воскресного, предпраздничного (и полиелейного) на колокольнях выполнял один колокол, тот, что на плане Кремленаград стоит между церковью Рождества и Ивановским столпом, по Павлу, – «царицын», после 1622 г. – «Реут». С 40-х годов, когда был вылит колокол Фалька, роль колокола для звона сугубо в воскресные дни, по желанию царя и патриарха, перешла к нему. И так продолжалось до тех пор, пока колокол Фалька не треснул и не был отправлен на Пушечный двор. После переливки и возвращения на своды, роль воскресного была у него отнята и вновь передана «Реуту», а сам он назначен к повседневному благовесту на место «Лебедя», и стал, таким образом, употребляться для оповещения московских приходских церквей и монастырей в рядовые дни. Видимо, с этой его новой ролью и связано его новое прозвище «патриарший»: будучи главою всех московских приходов, патриарх у себя в соборе начинал службу первым, и все церкви должны были ждать первого удара этого колокола. Нам осталось узнать вес нового колокола и познакомиться с его надписью. Вес колокола, побывавшего в переплавке на Пушечном дворе в 1652 г. был, по предложению Емельяна Данилова, увеличен с 800 пудов до 1000. Его точную цифру сообщает Опись 1695 г. (в надписи на колоколе, скопированной в 1749 г., его нет):

«КОЛОКОЛ ПОВСЕДНЕВНЫЙ ВЕСУ В НЕМ "998" ПУД 30 ГРИВЕНОК, ЛИТ ВО 160-м ГОДУ» [57].

          Вес этот вызывает, конечно, недоумение: он константен весу колокола Василия III 1533 г. и подозрительно близок смеченному весу «Реута» (1200 пудов). К чему было создавать этот весовой дубликат и разрушать привычный объем звучания? Увы, в середине XVII  в. эти тонкости уже мало кого интересовали, и челобитья Емельяна Данилова, у которого по случайности оказалась 1000-пудовая литейная заготовка, оказалось достаточно, чтобы окончательно расстроить насчитывающую столетие субординацию между ведущими колоколами. Перевод нового колокола на будничный, ежедневный благовест едва ли был в интересах «ивановских» звонов. Быть может, этот эпизод даже послужил началом их порчи (у знатоков XIX–XX  вв. «ивановский» звон не считался особенно приятным). Как бы то ни было, колокол – теперь уже Емельяна Данилова – остался на Ивановских колокольнях в роли будничного или повседневного, на этот раз навсегда. Теперь обратимся к его надписи:

«БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ ПОВЕЛЕНИЕМ ВЕЛИКАГО ГДРЯ ЦРЯ И ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА ВСЕЯ РУСИИ САМОДЕРЖЦА И ПРИ ЕГО ГДРНЕ ЦРЦЕ И ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ МАРЬЕ ИЛЬИНИЧНЕ И ПРИ ЕГО ГДРЕВЫХ СЕСТРАХ ПРИ БЛАГОВЕРНОЙ ЦРВНЕ И ВЕЛИКОЙ КНЯЖНЕ АННЕ МИХАЙЛОВНЕ И ПРИ БЛАГОВЕРНОЙ ЦРВНЕ И ВЕЛИКОЙ КНЯЖНЕ ТАТЬЯНЕ МИХАЙЛОВНЕ И ПРИ ЕГО ГДРЕВУ ТШЕРИ ПРИ БЛАГОВЕРНОЙ ЦРВНЕ И ВЕЛИКОЙ КНЯЖНЕ ЕВДОКЕЕ АЛЕКСЕЕВНЕ И ПРИ ИХЪ БОГОМОЛЦАХ СВЯТЕЙШЕМ КИР ИОСИФЕ ПАТРИАРХЕ МОСКОВСКОМ И ВСЕА РУСИИ СЛИТЬ СЕЙ КОЛОКОЛЪ К СОБОРНОЙ ЦРКВИ ПРЕСВЯТЫЕ БОГОРОДИЦЫ ЧЕСТНАГО И СЛАВНАГО ЕЯ УСПЕНИЯ И ВЕЛИКИХ ЧУДОТВОРЦОВЪ ПЕТРА ИОНЫ «7160» В ОСМОЕ ЛЕТО ГДРСТВА ЕГО ЛИЛ МАСТЕР ЕМЕЛЬЯН ДАНИЛОВ. Весу не написано» [58].

          В громадной посвятительной надписи на колоколе нет ни слова о том, о чем благодаря столбцам Пушкарского приказа мы знаем достоверно, – что он переливался! Читающий памятную надпись остается в полной уверенности, что колокол вылит впервые в 1652 г. мастером Емельяном Даниловым, хотя по понятиям самих древних, основным жертвователем считался тот, кто оплачивал металл, а не работу, ибо это вещи несоизмеримые. А медь, за исключением добавок, была от прежнего колокола. И создателем этого колокола был не нынешний государь, а его отец, инициатор новой росписи Успенского собора, царь Михаил, который (и это тоже наверняка) написал на нем свое царское имя, рассчитывая, как было принято, на вечную память. Таким образом, мы оказываемся лицом к лицу с фактом уничтожения Романовыми собственной «исторической» реликвии – большого «Воскресенского или «Воскресного» колокола соборных колоколен, – совершенного, разумеется, без злого умысла, просто в силу обычая, в соответствии с нравственными нормами своего времени. Никаких благочестивых отсылок к священной памяти царственного предка, «подщашегося» и отлившего в свое время эту почти 800-пудовую громадину по своей душе (как мы это видим на примере многих древних, особенно монастырских, перелитых колоколов и как это вновь вошло в обычай в эпоху Просвещения) сделано не было. Алексей Михайлович просто «переписал» колокол на себя, похерив старую надпись.

          История с переливкой колокола Ивана Фалька, документально подтвержденная, составляет в некотором смысле центральный эпизод настоящего очерка. В ней ключ к тайне исчезновения всех без исключения колоколов Ивана Великого. Если Романовы так поступили с третьим по величине московским колоколом то о колоколах в сто пудов и меньше (этих драгоценных воинских реликвиях легко забываемого прошлого) говорить уже не приходится. Все они, оставаясь «в строю», т.е. на колокольне, в течение XVII–XVIII вв., по мере того, как приходили в негодность, были один за другим перелиты, причем процесс этот протекал со все возрастающей безжалостностью. Если в начальный период их еще пытались восстанавливать в прежних кондициях, т.е. поступали по отношению к ним более или менее добросовестно, то с течением времени им стали произвольно прибавлять вес, а там и просто привыкли смотреть на них как на запасы нужной Пушечному двору колокольной бронзы. Избежать этой участи смогли только большие благовестные колокола (и то, как видим, не все: колокол Фалька был произвольно увеличен в весе, а повторная отливка Царя–колокола Алексея Михайловича много лет спустя, в 1737 г., стала причиною уничтожения многих сотен колоколов со всех уголков России). Наряду с переливкой с прибавлением веса уже с конца первой четверти XVII в., т.е. со времен Михаила Федоровича, получил распространение метод обмена повредившихся колоколов на Пушечном дворе на колокола из числа готовых – по весу. Так на Иване Великом оказались неизвестно откуда взявшиеся колокола «Марьинский», «Даниловский», «Белогостицкий», «Шереметевский». «Владимирский», «Ляпуновский» и др. – в количестве 1/5 от общего числа колоколов на звоннице. Все они, как показывают их надписи, были в свое время заказаны на Пушечном дворе вотчинниками и игуменами для своих церквей, но, на их несчастье, в это время с Ивана Великого спускали очередной повредившийся колокол, и имевшие преимущество перед всеми остальными клиентами соборяне, пользуясь своей близостью к царю, спешно вымаливали у него нужный указ и забирали полюбившийся колокол себе. Мы убеждены, что правильно понимаем механизм этого явления, поскольку никаких пожертвований колоколами от частных лиц, а тем более монастырей, вкладные книги Успенского собора не содержат. По отношению к первой церкви государства такого рода частная благотворительность, по-видимому, не практиковалась.

          Рассказ о повседневном колоколе Ивановских колоколен будет неполным, если мы не сделаем попытки выяснить, как он именовался в чиновниках Успенского собора. Все чиновники Успенского собора разделяются между собой в интересующем нас плане по следующим признакам: в тех, что возникли при Филарете Никитиче или его преемниках, в качестве будничного колокола фигурирует «Лебедь», в остальных, относящихся ко второй половине XVII в., – «Вседневный». Есть и такие, в которых уставные записи проходили правку: изначально вписанный в них «Лебедь» вычеркивался и заменялся «Вседневным». Однако чиновники Успенского собора замечательны не только реестрами расписанных на весь год и на пасхальные праздники звонов, но и бесчисленными приписками на полях, сделанными ключарями под диктовку патриархов. Приписки – все до одной – датированы и содержат устные указы патриархов о замене в службах одних благовестных колоколов другими. Все они имеют характер живых поденных записей. Из них мы узнаем о появлении новых колоколов и об отставке старых. Особенно интересны обмолвки. В 1652 г., после того как колокол Емельяна Данилова, он же «Воскресный» 1651 г., он же «Патриарший» у Алеппского, был возвращен на звонницу, ключарь, меняя колокол к службе, записал вместо «в Лебедь» – «в новый Лебедь ... во вседневный» [59], имея, безусловно, в виду только что вылитый Емельяном Даниловым и назначенный к службе новый колокол. В том же году, вновь делая помету, вместо привычного «в Лебедь», он оговорился еще раз: «указал патриарх благовест в новый Лебедь за полчаса» [60]. Эти дважды проскочившие слова «в новый Лебедь» с добавлением «во вседневной» должны развеять последние сомнения: будничным колоколом Ивановских колоколен до 1652 г. был «Лебедь» Ивана III в переливке 1532 г., а с этого года – колокол Емельяна Данилова. Однако прозвище первого колокола настолько вошло у притча Успенского собора в привычку, что приобрело значение имени нарицательного. Весьма возможно, что оно за новым колоколом даже закрепилось, но уже без приставки «новый», и фигурировало вплоть до указа «О колоколной фамилии» 1679 г.

          На этом моменте имеет смысл специально остановиться. Читатель, возможно, уже заметил, что на право называться «Лебедем» на Ивановских колокольнях ранее претендовал еще один колокол: колокол царя Ивана 1550 г., о чем нам поведал единственный источник – Пискаревский летописец, составленный где-то в первой трети XVII в. Каким образом «Лебедем» был назван «Вседневный» Емельяна Данилова, мы понимаем: это прежде всего механическая ошибка, результат переноса функции (а может быть, вообще традиция именно так называть будничные колокола). А вот каким образом «Лебедем» оказался названным первый «Царь-колокол» (если это, конечно, не ошибка источника) – уму непостижимо. Ведь прозвища возникали из нужд практики и служили для различения колоколов. Теоретически на колокольне могли оказаться два колокола с одним прозвищем, но не синхронно! В истории с царским колоколом произошло, по-видимому, другое. Существует теория, что прозвища типа «Лебедь» относятся к числу звукоподражательных, т.е. зависящих от звуковых свойств колокола. Это метафора, передающая специфический тембр колокола, его индивидуальную окраску. Вопреки распространенному мнению, что прозвище «Лебедь» передает присущую колоколу «плавность звука», можно допустить, что оно, наоборот, говорит о его изначальном неблагозвучии, о свойственных ему дурных обертонах. По-видимому, колокол, удостоившийся подобного прозвища, имел резкий надтреснутый звук, напоминавший лебединый крик, иначе говоря, это оценочное прозвище, навязанное человеческому уху самой природой. Колокола – особый, избранный объект народной этимологии. Звуки колоколов, преимущественно тяжелых, богатством тембра напоминают звуки органического мира (голоса зверей), что во все времена стимулировало языковое творчество, толкало на поиски сравнений. На всех больших русских колокольнях, при архиерейских домах и монастырях, тяжелые колокола получали одни и те же прозвища, преимущественно звериные: «Козел», «Баран», «Медведь», «Ревун» («Реут») и «Лебедь». Все они передавали природное неблагозвучие тяжелых колоколов, в их звуках слышался рев, вой, крик, блеянье и лебединый крик. Однако повторяемость одних и тех же подобий лишала систему прозвищ всякого смысла. И этим вызваны наши сомнения.

          Нам осталось проследить судьбу Повседневного колокола до конца. В течение 130 лет она оставалась относительно благополучной. После реконструкции церкви Рождества Христова при Федоре Алексеевиче колокол занял свое традиционное место в каменной палатке между «Царь–колоколом» (заключенным в главу церкви Рождества Христова) и Филаретовой пристройкой. В 1782 г. он был перелит Яковом Завьяловым с весом в 1017 пуд 14 фунтов, т.е. в своей константе. В это время он употреблялся как «Полиелейный», что нашло отражение в надписи на гравюре 1783 г., иллюстрирующей «Историческое описание Московского Большого Успенского собора», А.Г. Левшина, после чего вновь сделался повседневным. Во время наполеоновского взрыва он уцелел и вместе с «Реутом» был повешен за алтарями Успенского собора. После восстановления звонницы вновь поднят на свое место. В 30-е годы нашего века колокол исчез (был «утилизирован»).

          С возвращением колокола Емельяна Данилова на своды церкви Рождества Христова «классический» период в жизни Ивановских колоколен приблизился к своему завершению. Состав звона вновь был укомплектован тремя благовестниками вместо четырех: «Лебедь» 1532 г. был отставлен. В роли праздничного выступал 2450 пудовый Успенский колокол (он же «Царь–колокол» Бориса Годунова), в роли воскресного – 1200-пудовый «Реут», в роли будничного или вседневного – 998 пудовый колокол Емельяна Данилова. В дни Великого Поста звонили в большой «Новгородский» колокол (этим именем звался один из двух колоколов новгородского происхождения: или колокол архиепископа Пимена, или колокол «Медведь», который из двух, нам предстоит выяснить специально; думаю, что это был пленный архиепископский колокол).

          Все три благовестника и колокола основных ярусов Ивановского столпа были очепными. Из дел Пушкарского приказа явствует, что очепные приспособления в те годы часто выходили из строя, матицы ломались, колоды обмякали, колокола «останавливались», и звонарям ничего другого не оставалось, как звонить в языки. Очепной способ звона умирал на глазах москвичей. Однажды колокола «простояли» так долго, что от властей последовал вопрос, «нельзя ли сделать так, чтобы опять можно было очапами звонить?» [61]. Это было в 1663 г., и ответа мы не знаем, но думаем, что на этот раз очепной звон был, конечно, восстановлен. Ремонтируя очепные системы, пушкари с помощью векш многократно снимали колокола с колоколен и затем вновь поднимали и устанавливали их. Для звона в очепные колокола в рядах покупались канаты и веревки, а для зазвонных колоколов третьего яруса – вожжи. Успенский колокол и колокола валовых ярусов стояли в арочных проемах, «Реут» и «Вседневный» – в специально устроенных для них «местах» на сводах церкви Рождества, частично – на высоких столбах, частично – упираясь в стены соседних построек, т.е. Боновского столпа и Филаретовой колокольницы. Их высокое расположение над сводами церкви (оно сохраняется до сих пор) объясняется удобствами очепного звона: эти огромные колокола можно было раскачивать со сводов. В описываемый момент оба колокола были накрыты тесовыми кровлями с гребнями, под ними были намощены деревянные помосты [62]. Однако на рисунке Сторна из альбома Мейерберга (1663 г.) обе звонницы уже потеряли свои кровли, их конструкции разорены и открыты непогоде ... (Рисунок сделан с натуры из Китай–города, вероятно, с крыши Посольского двора. Видны колокола «Реут» и «Вседневный» на крыше церкви Рождества Христова и «Царь–колокол» на Филаретовской колокольнице. На южную стену церкви Рождества поставлен столб. От него к основанию церковного барабана переброшена арка – для распора. Между столбом и Иваном Великим стоит колокол «Реут». С противоположной стороны, непосредственно между барабаном и Филаретовой колокольницей стоит «Вседневный». Подобная система опор свидетельствует, что церковь Рождества Христова была двустолпной).

          Завершим наш очерк пространной цитатой из уже упоминавшейся Космографии – она, как и рисунок Сторна, подводит черту под первым «романовским» периодом в истории соборных колоколен: «Близ соборныя великия церкви Успения Пресвятые Богородицы есть церковь преподобнаго Иоанна Списателя Лествицы, аки стол каменный зело высок. В Российском царстве нигде такой высокой церкви нет. Круг тое церкви в нижнем ярусе колокола многие и великия. Выше тех великих колоколов круг тоя же церкви в среднем ярусе колокола средние многие. Превыше тех колоколов в третьем ярусе зазвонные колокола. Промеж церкви Иоанна Лествичника и соборныя церкви Рождества Христова устроено место иде же стоит колокол зело велик именуем Ревут. Подле соборные церкви Рождества Христова колокольница каменная предивно устроена, на ней стоит колокол превеликий именуем Царь, еще колокол вылит не в давних летах, зело превелик, в те колокола как станут звонить, и от того звону земля дрожит» [63].

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] ПСРЛ. Т. XXV. С. 326; Т. XXIV. С. 236; Экспликация к Мейербергову плану Москвы (в кн.: Памятники архитектуры Москвы. М., 1982. С. 79).
[2] ПСРЛ. Т. IX. С. 201.
[3] После того, как эта статья была написана, нам довелось познакомиться в архиве ГММК с фотографиями Соборной площади Кремля, выполненными в 1913 г. в связи с проводившимися на ней земляными работами. Работы были предприняты «Комиссией по ремонту и реставрации Большого Успенского собора» с целью понижения уровня прилегавшей к собору территории. В процессе раскопок почти в центре площади, между Грановитой палатой и Иваном Великим, были обнаружены фундаменты неизвестного белокаменного храма, судя по характеру кладки, XIV в. Поскольку Соборная площадь в ее классическом виде сформировалась в 1505–1508 гг. в результате разборки и перенесения на новое место Ивана Лествичника 1329 г. и в связи с перестройкой Архангельского собора, можно с высокой степенью вероятности утверждать, что видимый на фото храм был разобран в те годы, что это и есть, т.о., Иван Лествичник Калиты – вторая каменная церковь Москвы. Судя по раскопанным остаткам, это был средних размеров октагон со стороной 3,6 м и с внутренним контуром плана в форме т.н. «вписанного креста с апсидой». Такая конфигурация имеет многочисленные аналоги среди памятников средневековой архитектуры Византии и провинций, однако подколоколенные сооружения среди них – редкость. О том, что в 1913 г. была раскопана именно церковь «под колоколы», а не другой какой-либо храм, свидетельствует, с нашей точки зрения, тот несомненный факт, что именно на этом освященном традицией месте в течение почти ста лет, с 1533 по 1621 г., ставился «Большой благовестник» (см. настоящую статью). Т.о., наш осторожный экскурс в генезис формы Ивана Великого получил неожиданное подтверждение: знаменитый московский октагон появился не на пустом месте. За знакомство с уникальным музейным фотоматериалом приношу свою искреннюю благодарность сотрудницам ГММК Петуховой А.В. и Тутовой Т.А.
[4] ПСРЛ. Т. X. С. 217. Приселков М.Д. Троицкая летопись. М.; Л., 1956. С. 367, 368.
[5] БАН. Остермановский Т. I. Л. 456 об. Рис. 804 (на миниатюре изображено литье пяти московских колоколов).
[6] ПСРЛ. Т. III. С. 81, 125.
[7] ПСРЛ. Т. XVIII. С. 281; Т. IX. С. 190.
[8] ПСРЛ. Т. IX. С. 211 (о тверском колоколе); Т. XII. С. 281 (о вечевом псковском колоколе); Т. VI. С. 22; Т. XXVIII. С. 345 (о новгородском вечевом колоколе); Т. XXVIII. С. 312; Т. XV. С. 497; Т. XXXI. С. 114; Т. VI. С. 19; Т. XII. С. 285 (о вельядских колоколах); Т. XXX. С. 146 (о смоленском королевском колоколе) и т.д.
[9] В скобках после названия каждого колокола приводится указанная в надписи на нём дата его последней переливки.
[10] Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1819. Т. 6. С. 168.
[11] Кавельмахер В.В. Способы колокольного звона и древнерусские колокольни // Колокола. 1985. С. 64, 65.
[12] За содействие в осмотре Ивана Великого и за помощь в исследовании памятника благодарю сотрудника ГММК архитектора И.Ф. Силина.
[13] ЧОИДР. 1863. Ч. 1–4. Сведения о путешествии принца Иоанна Датского в Россию, 1602 г.
[14] ПСРЛ. Т. XXX. С. 146.
[15] В литературе колокол «Медведь» принято датировать 1501 г. Это результат ошибочного чтения. До переливки 1775 г. на колоколе была проставлена дата «Лета 300», что означает 7079 г. (т.е. 1570–1571 гг.) (ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 8 об., 13). При снятии надписи перед уничтожением колокола приказные прочли ее как «7009», т.е. тысячи и сотни считали от Сотворения мира, а десятки и единицы – от Рождества Христова. Об Иване Афанасьеве и отливке им колокола в Александровской слободе сообщает также Новгородская летопись, правда под 1572 г.
[16] ПСРЛ. Т. XXIV. С. 315.
[17] ПСРЛ. Т. VIII. С. 284; Т. VIII. С. 72; Т. XX. С. 418; Т.  XXVI. С. 315; 323; Т.  XXVII. С. 161.
[18] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г.
[19] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 5, 13 об.
[20] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 8 об.
[21] Испорченное слово «обракер» не поддается расшифровке. Напрашивается «делал» или «сделал». Однако это чтение отвергается Д.А. Дрбоглавом.
[22] Мы попробовали для опыта прочесть надписи трёх больших колоколов валового яруса Ивана Великого и свидетельствуем, что без специальных выпускных лесов прочесть можно не более половины текста.
[23] В данной статье достаточно примеров ошибок, допущенных самими литейщиками при установлении истинного веса самых знаменитых московских колоколов. Чаще всего ошибались, как мы убеждаемся, на вес угара.
[24] ПСРЛ. Т. XIII. С. 72; Т. XII. С. 161; Т. XX. С. 418.
[25] ПСРЛ. Т. XII. С. 72.
[26] ПСРЛ. Т. XXIX. С. 51.
[27] ПСРЛ. Т. XXXIV. С. 185.
[28] ПСРЛ. Т. XIII. С. 161.
[29] ПСРЛ. Т. XXXIV. С. 232.
[30] Штаден Г. О Москве Ивана Грозного: Записки немца-опричника. М., 1925. С. 104.
[31] Штаден Г. О Москве Ивана Грозного: Записки немца-опричника. М., 1925. С. 106.
[32] Рубцов. Ч. I. Приложение: Списки русских литейщиков XV–XVII вв. В них читатель найдет впечатляющий перечень произведений русских и иностранных литейщиков на русской службе, говорящий сам за себя.
[33] Павел Алеппский. Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII в., описанное его сыном архидиаконом Павлом Алеппским. М., 1896. Вып. 3. С. 101.
[34] Наш анализ этого источника стал возможным благодаря знакомству с каталогом «Памятники архитектуры Москвы» (М., 1982), где собран и проаннотирован весь относящийся к древней Москве картографический материал (С. 44–46, 50–59, 65, 74–79).
[35] Указ патриарха Иоакима сохранился в ключарской записи в одном из соборных Чиновников (ОР ГИМ, Успенское собрание. Д. 89. Л. 303). Впервые издан в ДРВ. Н. Новиковым (2-е изд. М., 1789. Ч. XI. С. 254).
[36] ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 3. Д. 27. Л. 41, 41 об., статья «О большом колоколе». Правоту Гамеля подтверждает анализ деятельности Андрея Чохова, сделанный Н.Н. Рубцовым. С. 261, 262, § 489.
[37] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 4.
[38] Петр Петрей (1608 г.). ЧОИДР. 1863. Древнейшие путешествия иностранцев по России. Кн. 1–4. С. 158; Олеарий Адам. Описание путешествия в Москву и через Москву в Персию и обратно. СПб., 1906. С. 158; и др.
[39] ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 3. Д. 27. Л. 77.
[40] ПСРЛ. Т. XXXIV. С. 202.
[41] ПСРЛ. С. 239.
[42] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 4 об., 23.
[43] ЛОИИ. Ф. 175. Гамеля. Оп. 1. Д. 43, 240, 241.
[44] Левшин А.Г., прот. Историческое описание первопрестольного в России храма Московского Большого Успенского собора. М., 1782. С. 244.
[45] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 4 об.
[46] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 8.
[47] Кроме диаметра нам известен вес языка колокола Реута – 40 пудов 40 фунтов (ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 3. Д. 14. Л. 18). Согласно таблице Оловянишникова, язык подобного веса требуется к колоколу в 1300 пуд.
[48] «Сказание действенных чинов ... святые апостольские церкви» – самый ранний из дошедших до нас богослужебных уставов – чиновников Успенского собора. «Сказание» различает четыре основных вида благовеста и называет три благовестных колокола к ним. Виды благовеста: «праздничный», «предпраздничный», «будничный» и «благовест» к крестным ходам и молебнам. «Праздничный» благовест устраивался в дни великих Господских и Богородичных праздников и в дни тезоименитств или погребения членов царской семьи. «Предпраздничный» – накануне больших праздников и в дни памятей «новым» русским чудотворцам и так называемым средним святым. «Будничный» – в дни памятей рядовым святым, т.е. повседневно. «Благовест» к крестным ходам и молебнам устраивался во время церковных процессий, перед походом войска, в дни богомольных походов царя и т. д. В великие праздники, согласно «Сказанию», благовестили в «Большой колокол», в предпразднества и в дни памятей средним святым (а значит, и в воскресенья) – в «Реут», в рядовые дни – в «Лебедь». К молебнам и крестным ходам «поднимали» поочередно валовые колокола на Иване Великом. Этот благовест назывался у соборян «валовым перебором». Никаких других благовестных колоколов «Сказание» не называет. Их не было. Все службы расписаны только между этими тремя колоколами. «Большой колокол» – это годуновский «Царев колокол» (он же Успенский), «Лебедь» – это колокол Ивана III в переливке 1532 г. С валовым благовестом все как будто ясно. Что же касается «Реута», то здесь не так просто. Знакомство с рукописью «Сказания» (ОР ГИМ. Син. 910) показывает, что в тексте слов «Реут» вписано рукой редактора по вытертым или по заклеенным местам. Исследователи уже заглядывали под многие из этих заклеек. Под ними стоят слова: «в новый большой», что означает: звонить в новый большой колокол. В данном случае это, вероятно, только что слитый «Реут». Однако до «Реута» эту роль играл какой-то другой колокол. Какой – мы давно догадываемся: тот, что изображен на плане Кремленаград на плече церкви Рождества Христова, тот, что должен был быть отставлен от праздничных служб еще в 1550 г., или его заместитель. Таким образом, «Сказание», хотя и не свидетельствует прямо, что «Реут» – это перелитый колокол Василия III, всё же в какой-то мере подводит нас к этому выводу.
[49] Описание актов собрания графа А.С. Уварова. М., 1909. № 185. Память о слитии колокола к соборной церкви Успения Пресвятые Богородицы весом в 700 пуд от 26 марта 1641 г.; РГАДА. Ф. 137. Д. 16а, Пушкарского приказа опись. Л. 903, 903 об. Семь росписей мастера Христофора Галовея о подъеме Воскресенского колокола 1642–1644 гг.; ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 3. Д. 27. Л. 6, 7 об., 8, 8 об., 9, 16, 17; Д. 315, 51, 49, 46, 44, 50. Основной корпус документов, относящихся к переливке в 1651 г. «Воскресенского» колокола (из собрания Гамеля), опубликован Н.Н. Рубцовым (Рубцов. С. 104–105). Несмотря на их недвусмысленное содержание, документы эти (не иначе как по недоразумению) были отнесены ученым к делу о литье «Царь–колокола» 1652–1655 гг. (чем оказались недопустимо раздвинуты хронологические рамки последнего: ведь раньше 5 июля 1652 г. – дата указа о вылитии к соборной Успенской церкви колокола в 8000 пуд – никакие переговоры с мастерами начаться не могли!). Следом за Н.Н. Рубцовым ошибку эту повторили и другие. В этом недоразумении повинен сам Гамель: все относящиеся к двум разным литьям хронологически близкие материалы были (в подлинниках) переплетены им в один том под условным общим названием «О большом колоколе» (ЛОИИ. Ф. 175. Д. 27). Составляющие основу более раннего – 1651 г. – дела столбцы (содержащие тяжбу мастеров за право переливать большой «Воскресенский» колокол) оказались вшитыми в этот том самыми первыми.
[50] ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 3. Д. 27. Л. 17; о деревянном амбаре см.: Там же. Л. 21; о каменном амбаре см.: Там же. Оп. 1. Д. 156. Л. 1.
[51] ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 1. Д. 315. Л. 1; Д. 49. Л. 1.
[52] Арсеньев Ю.В. Описание Москвы и Московского государства (по неизданному списку Космографии конца XVII в.). М., 1911. С. 9. Издатель датирует список с ошибкою в полстолетие.
[53] ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 1. Д. 46. Л. 1.
[54] Алеппский Павел. Указ. соч. С. 109.
[55] ЛОИИ. Ф. 175. Оп. 1. Д. 49. Л. 1.
[56] ДРВ. 2-е изд. М., 1789. Ч. XI. С. 254.
[57] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 4 об.
[58] ЦГАДА. Ф. 18. Д. 145. Ведомость о колоколах на Ивановской колокольне 1749 г. Л. 8 об.
[59] ОР ГИМ. Успенское собр. Д. 89. Л. 57, 301.
[60] ОР ГИМ. Син. 696. Л. 17 об.
[61] ОР ГИМ. Оп. 1. Д. 240, 241.
[62] ОР ГИМ. Оп. 3. Д. 27. Л. 403, 403 об.
[63] Арсеньев Ю.В. Описание Москвы и Московского государства (по неизданному списку Космографии конца XVII в.). М., 1911 С. 8.

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА»

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора, источник и сайт запрещено.