НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА»

В.В. Кавельмахер

НИКОНОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА МОНАСТЫРЯ:

АВТОР И ДАТА ПОСТРОЙКИ

Источник: Кавельмахер В.В. Никоновская церковь Троице-Сергиева монастыря: автор и дата постройки. В кн.: Культура средневековой Москвы. XVII век. М., 1999. С. 40-95. Все права сохранены.

Сканирование, форматирование и размещение электронной версии материала в открытом доступе произведено С.В.Заграевским в 2007 г. Все права сохранены.

Немногие памятники древней русской архитектуры могут похвалиться тем, что имеют дату. Никоновская церковь Троице-Сергиева монастыря ее имеет. «В лето 7131-го [1623], – сообщает «Краткий летописец Троице-Сергиева монастыря», – обложена церковь камена над гробом преподобного чудотворца Никона болши первыя, при архимандрите Дионисии и келаре старце Александре; того жъ лета и свершена бысть; и освещена бысть 132-го сентября в 21 день и потом в сто 33-го деисус и праздники и пророки и праотцы обложены сребром и иконы местные»¹. Выпиской из Краткого летописца настоящую статью следовало бы начать и кончить: знакомый всем любителям отечественной архитектуры изящный храм возле юго-восточного угла Троицкого собора выстроен, начиная с фундаментов, в течение четырех-пяти летних месяцев 1623 г. и 21 сентября того же года освящен. Церковь строилась заново, на месте более древней, «первой», церкви того же наименования. Современному читателю может показаться малознакомым только выражение источника «обложена» – вместо более привычного «заложена». Не означает ли выбор этого слова, что при закладке нового здания происходило «обкладывание» фундаментов здания старого? Нет, если строго следовать контексту, не означает, хотя в данном конкретном случае это так, скорее всего, и происходило. Согласно словоупотреблению ХI–ХVII вв., слова «заложить» и «обложить» – полные синонимы и говорят об основании здания посредством разбивки его фундаментов². Последнее означает, что при «закладке» или «обкладывании» нового здания на месте старого старое разбиралось до основания.

Тот же источник сохранил сведения и о «первой» церкви преподобного Никона: «Лета 7056-го [1548] поставили церковь каменну в имя преподобного чюдотворца Никона над гробом его, при благоверном царе и великом князе Иванне Васильевиче и при великой царице Анастасии и митрополите Макарии»³. Причина постройки церкви над гробом третьего игумена монастыря также хорошо известна. В 1547 г. Никон, считавшийся до того «местным» святым Троице-Сергиева монастыря, был канонизирован на первом Макарьевском соборе в качестве общерусского святого и ему было постановлено «праздновать повсеместно». Активно продвигавшие канонизацию Никона троицкие власти тотчас же воспользовались этим актом и в течение года выстроили у себя в монастыре первый в истории православной церкви храм в его имя. Помещенные в одном источнике оба свидетельства не противоречат одно другому ни хронологически, ни по смыслу: в 1548 г. была построена первая каменная церковь, а в 1623 г. на ее месте – вторая. Ясно также, что могло послужить поводом подобной перестройки: в чудесном избавлении Троице-Сергиева монастыря от поляков русские люди видели прямой результат заступничества обоих чудотворцев – патронов и хранителей монастыря – Сергия и Никона. Но если Сергий Радонежский был издавна прославлен открытым положением его мощей в соборной Троицкой церкви и сооружением в 1512–1513 гг. церкви его имени на Святых воротах, то выстроенная в 1548 г. над местом захоронения Никона небольшая и, как можно думать, скромно декорированная церковь, теперь, в обстановке патриотического подъема вызванного победой над интервентами, должна была казаться малой, тесной и недостойной совершенных в недавнем прошлом Никоном чудес. Инициатива перестройки храма принадлежала, как это явствует из приведенного текста, монастырским властям во главе с архимандритом Дионисием Зобниковским – видным деятелем Смутного времени, участником освободительной борьбы русского народа, восстановившим монастырь после осады, очистившим села и освятившим церкви в его окрестностях, а в самом монастыре построившим новые храмы, каменные палаты и кельи⁴.

Свидетельства «Краткого летописца...» надежны и сомнений не вызывают. Записи, касающиеся Никоновской церкви, были прекрасно известны всем, когда-либо писавшим о памятниках архитектуры Троице-Сергиева монастыря, и вплоть до самого последнего времени большинством авторов понимались однозначно. 1623-м годом Никоновскую церковь датировали Е.Е. Голубинский⁵, Д. Скворцов⁶, В.П. Зубов⁷, Г.И. Вздорное⁸, а среди новейших авторов – С.С. Подъяпольский⁹. Противоречивую позицию в этом вопросе занял только первый реставратор памятника И.В. Трофимов, в одном месте поддержавший эту дату, а в другом – в ней усомнившийся¹⁰.

Однако в литературе последних лет Никоновская церковь все чаще датируется иначе – годом ее первой постройки. Поскольку передатировка памятника, чем бы ни были вызваны ее причины, носит не во всем корректный характер, у нас есть основания в настоящей специальной статье остановиться на этом вопросе подробно.

Впервые Никоновская церковь была датирована 1548-м годом в книге «Троице-Сергиева Лавра. Художественные памятники», которая вышла в 1968 г. В разделе «Архитектура» (глава 3-я – «Строительство XVI века») эту дату назвал автор текста В.И. Балдин. Написано буквально следующее: «Из культовых зданий в этот период (середина–вторая половина XVI в. – В.К.) была сооружена церковь над гробом Никона, похороненного у южной стены Троицкого собора, так называемый Никоновский придел (1548) и заложен огромный Успенский собор (1559)... Все эти сооружения сохранились до наших дней и органически входят в архитектурный ансамбль лавры»¹¹ (курсив мой. – В.К.). Далее следует очень краткое (и не очень точное) описание самой Никоновской церкви, по ходу которого автор текста между прочим говорит: «За четыре века своего существования Никоновский придел, как и большинство зданий монастыря, получил ряд искажений и дополнений: позакомарное покрытие заменила четырехскатная кровля, профилированный цоколь скрыла земля, окна были растесаны или пробиты вновь, а поверхности фасадных стен оклеены холстом и раскрашены «наподобие мрамора»¹²» (курсив мой. – В.К.), – оставляя нас в уверенности, что всем перечисленным искажениям и переделкам (действительно имевшим место в последней четверти XVIII–начала XIX в.) подверглось здание 1548 г. Свое описание памятника автор заканчивает еще через несколько абзацев, так ни разу и не упомянув о 1623-м годе. И только в следующей, четвертой главе своего раздела, «Монастырь в первой половине XVII века» в описании «кипучей» строительной деятельности монастырских властей в послеосадный период он вскользь упоминает о том, что тогда же, и больше до самого конца своего пространного очерка по интересующему нас вопросу не говорит ни слова.

Буквально то же самое, слово в слово, В.И. Балдин повторяет в своем монографическом исследовании «Архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой Лавры» (М., 1976), где Никоновский, как он выражается, «придел» в его существующих формах вначале описывается среди памятников XVI в., а затем, через несколько страниц, о нем также вскользь сообщается, что в 1623 г. он был «несколько расширен»¹⁴.

Ни там, ни там читатель так и не узнаёт, в чем же заключалась переделка храма и каким образом можно «расширить» малую каменную церковь, не разобрав в ней алтаря, сводов и, как минимум, целиком одной стены, т.е., по сути дела, не уничтожив ее.

Оба труда сопровождает обильный иллюстрированный материал, состоящий из фотографий и чертежей Троицкого собора с Никоновской церковью возле юго-восточного угла, в подписях под которыми дата памятника или вообще отсутствует, или обе исторических даты поставлены через запятую – «1548, 1623», или оставлена только первая из них – 1548 г. На двух чертежах с реконструкцией плана и панорамой монастырского ансамбля Никоновская церковь в ее сегодняшних формах и объеме украшает собою ансамбль монастыря XVI в.

Однако, если в этих двух трудах, претендующих быть капитальными, В.И. Балдин все же делает в отношении датировки памятника необходимую, хотя и крайне туманную, оговорку, то в небольшом, например, альбоме «Загорск» (М., 1971) он и в тексте, и в аннотациях под фотографиями без обиняков датирует существующую Никоновскую церковь 1548-м годом.

Столь же решительно, не прибегая к аргументации, 1548-м годом, датирует Никоновскую церковь и другой современный исследователь – М.А. Ильин, автор посвященного памятникам искусства Троице-Сергиева монастыря книги-альбома «Загорск» и путеводителя «Путь на Ростов Великий», полагаясь, очевидно, на авторитет своего в данном вопросе предшественника (т.е. В.И. Балдина). И в тексте, и под фотографиями Никоновской церкви он твердо проставляет дату – 1548 год¹⁵.

Приведенные примеры (а их можно умножить) позволяют говорить о происходящей на наших глазах передатировке памятника как о совершившимся факте. Во всяком случае, непрофессиональный читатель, для которого, в первую очередь, пишутся и издаются упомянутые книги и буклеты, вправе сделать такие выводы. Трудность ситуации усугубляется тем, что попытка передатировать памятник исходит от архитектора-реставратора (к тому же автора проекта реставрации памятника, лично проводившего на нем натурные исследования), чье мнение в спорах такого рода обычно считается решающим. Однако внимательное знакомство с работами В.И. Балдина не оставляет сомнения, что он, считая совершившуюся в 1623 г. перестройку Никоновской церкви незначительной, затрудняется указать конкретно, в чем она заключалась. Поэтому исходной точкой предлагаемой им датировки служит его личная убежденность в принадлежности форм памятника середине XVI в., а не 20-м годам XVII-го, а отсюда уже делаются выводы о более высокой, чем сообщает источник, сохранности его первоначального объема. Никакими фактами – археологического, архитектурного или исторического порядка, позволяющими усомниться в общепринятой датировке, Балдин, как мы убедились, не располагает, чем и объясняется полное отсутствие у него аргументации и принятый им способ действия. Таким образом, в основе длящегося уже не первый год и, очевидно затянувшегося недоразумения лежит элементарная (позволим себе это выражение) стилистическая ошибка, а из нее уже проистекает и все остальное. Предмет спора при этом как бы наличествует, но выглядит он предельно необычно: в среде специалистов спорят, как правило, о датах, авторских атрибуциях и других частностях, но никогда – о стиле. Любой памятник, даже такого тонкого своеобразия, как Никоновская церковь, – носитель конкретного архитектурного стиля, выраженного средствами всеобщего языка архитектуры. Этот язык составляет основу профессионального общения. Бесстильных зданий не бывает, а потому для «грамотного» прочтения памятника достаточно определить его стилеобразующие. К сожалению, в отношении Никоновской церкви взаимопонимания в среде специалистов не произошло. Складывается впечатление, что в случае с Никоновской церковью исследователи говорят на разных языках. Данное обстоятельство диктует свои условия. Поскольку мы имеем дело с добросовестным заблуждением не одного даже, а двух, трех и более первоклассных исследователей (сегодня следом за Балдиным неверную дату повторяют буквально все¹⁶), нам придется, хотим мы этого или не хотим, предварительно договариваться о самом «языке» общения, т.е. в первую очередь о том, как понимать стиль памятника. А это значит, что нам не остается ничего другого, как посредством развернутого описания Никоновской церкви доказать, что перед нами здание не середины ХVI-го, как приучают думать своих читателей Балдин, Ильин и другие, а первой четверти ХVII-го века, и тем еще раз подтвердить правоту источника.

Необходимость в такой работе давно назрела. Несмотря на относительно высокую сохранность, богатую иконографию и свидетельства источников, Никоновская церковь может быть с полным основанием отнесена к малоизученным памятникам. В распоряжении исследователей нет ни ее формального описания, ни детальных археологических обмеров. Отложившаяся за разные годы реставрационная фотофиксация рассеяна по архивохранилищам и большей частью не аннотирована. Почти полностью застроенная с южной и западной сторон, Никоновская церковь недоступна для обзора. Все умозаключения об архитектуре памятника делаются исключительно на основании знакомства с выходящим на монастырскую площадь восточным фасадом (рис. 1). Как выглядели в древности западный и южный фасады, сегодня едва ли представляют себе даже специалисты. Последние сорок лет церковь закрыта для туристических посещений.

Памятник реставрировался дважды. В первый раз в 1939–1940 и 1944 гг. архитектором И.В. Трофимовым и второй раз – в 1963 г. – архитектором В.И. Балдиным (рис. 2). Трофимовым были заложены вновь пробитые и восстановлены первоначальные окна памятника, вычинен барабан, подведены белым камнем стены в интерьере, восстановлены ритуальные ниши в алтаре и понижен пол. В.И. Балдин реконструировал позакомарное покрытие храма, понизил кровлю апсиды, восстановил окна барабана и опустил на более низкую отметку относящуюся к XVIII в. существующую главу на железном каркасе с крестом. Кое-что в реставрации Трофимова-Балдина представляется спорным, но говорить о серьезном искажении памятника (за одним единственным исключением) она повода, как нам кажется, не дает¹⁷.

1. Никоновская церковь и Троицкий собор в 1940 г. перед реставрацией

Менее результативными оказались научные итоги проделанной реставрации. И.В. Трофимовым был снят план здания и обмерены его фасады. Обмеры памятника выполнялись студенческой бригадой и их уровень нельзя признать высоким. Помимо небрежности исполнения, они отличаются крайней неполнотой. Не было выполнено ни одного чертежа разреза здания, ни сколько-нибудь значительных крупномасштабных чертежей его отдельных элементов (за исключением относящегося к рубежу ХVII-ХVIII вв. портала). В процессе реставрационных работ фиксация раскрытий, судя по всему, не проводилась. По-видимому, И.В. Трофимов не ставил перед собой задачи всестороннего исследования памятника и не предполагал выполнить его графическую реконструкцию. Единственным теоретическим итогом первого этапа реставрационных работ остается опубликованный им чертеж реконструкции западного фасада Никоновской церкви без завершения¹⁸. Главному южному фасаду памятника исследователь, к сожалению, не уделил внимания. Несмотря на эти замечания, необходимо признать, что выполненные под руководством И.В. Трофимова архитектурные обмеры Никоновской церкви, каков бы ни был их уровень, – единственный пока опыт ее натурной фиксации. Реставрировавший следом за ним верхи церкви В.И. Балдин уже был лишен возможности проводить какие-либо исследования внутри здания и обмерами памятника, по-видимому, вообще не занимался. Однако именно он создает свой вариант реконструкции южного фасада здания с искаженным против натуры барабаном и без окон нижнего света. Как и Трофимов, Балдин по каким-то причинам воздержался от попытки реконструировать южный фасад памятника без обстройки. В работах Балдина не получила отражения и выполненная Трофимовым реконструкция западного фасада. Таким образом, из трех фасадов храма два наиболее характерных оказались совершенно вне поля зрения исследователей. Вероятно, не случись этого, передатировки памятника могло бы и не быть.

2. Никоновская церковь после реставрации И.В. Трофимова, В.И. Балдина

Со слабой изученностью Никоновской церкви связан и характер посвященных ей публикаций. Все известные описания памятника, начиная с очерка П. Пономарева¹⁹ и кончая работами И.В. Трофимова, ограничиваются перечислением произведенных на нем за ХVIII–ХIХ столетия переделок и ремонтов (в форме цитирования источников)²⁰. Конструктивный тип здания был впервые отмечен только Балдиным, а графическое изображение системы сводов (увы, неточное) с их очень краткой характеристикой мы находим в «Каталоге памятников архитектуры Московской области» 1975 г.²¹ Ни в одной публикации нет данных о размере применявшегося при строительстве Никоновской церкви кирпича. Не приходится удивляться, что, несмотря на широкую известность этого оригинального сооружения, Никоновской церкви до сего дня не посвящено ни одного специального исследования, ни мало-мальски развернутого архитектурного описания.

Предлагаемое ниже описание памятника не будет ни полным, ни совершенным. Возможность выполнить такое исследование окончательно упущена. В Никоновской церкви, целиком оштукатуренной внутри и отделанной, вот уже сорок лет отправляется богослужение и вторжение туда исследователей после капитальной реставрации 40-х годов едва ли может быть оправдано. В этих условиях нам в своей работе придется использовать лишь те немногие материалы, которыми мы, в силу разного рода обстоятельств, по случайности располагаем. Это, во-первых, опубликованные И.В. Трофимовым чертежи и фотографии памятника, во-вторых, обнаруженные нами в одном из архивохранилищ неаннотированные фотографии, относящиеся к 1939–1940 гг. раскрытий²², в-третьих, выполненные в 1963 г. фото раскрытий барабана и четверика церкви из архива б. ВПНРК, любезно предоставленные нам много лет тому назад администрацией этого учреждения. Опубликованные графические материалы Балдина, в силу допущенных им искажений пропорций памятника, быть привлечены к изучению здания не могут, хотя выполненный этим исследователем реставрационный отчет мог бы дать кое-какой ценный в научном отношении материал²³.

Церковь преподобного Никона, или «Никоновский придел» приложена в виде отдельного объема к юго-восточному углу Троицкого собора. В силу такого своего местоположения церковь с полным правом может быть отнесена к типу древнерусских «внешних» придельных церквей, получивших распространение уже в глубокой древности, в том числе, на московской почве. Между тем, монастырские документы ни разу не называют ее, как это делаем мы сейчас, приделом. Все они как самые ранние, так и относящиеся к новому времени, именуют «Никоновский придел» только церковью. Последнее не случайно. Церковный статус Никоновского придела обусловлен уникальным назначением этого сооружения – быть надгробной церковью над мощами соименного ей святого. Это была первая и долгое время единственная на Руси самостоятельная церковь во имя «нового русского чудотворца», преподобного Никона Радонежского («церковь иже во святых отца нашего преподобного Никона Радонежского чудотворца» – ее древнее полное официальное название), в ней находился его гроб, у нее был свой причт и служба в ней была «повседневной», т.е. совершалась синхронно со службою в Троицком соборе. Перед нами – главное на Руси, посвященное Никону Радонежскому культовое сооружение – его персональный мартирий, но не придел.

Из сказанного следует, что придельное положение Никоновской церкви продиктовано исключительно местом погребения Никона. Второй игумен монастыря и ктитор Троицкого собора был погребен снаружи у стены им выстроенного храма, на южной стороне, об одну стену с его духовным отцом и учителем Сергием Радонежским (рис. 3). Если бы Никон по случайности оказался погребенным в другом каком-нибудь месте, церковь над ним была бы поставлена в виде отдельного объема, как была поставлена позднее тут же в монастыре церковь Одигитрии над гробом келейника Сергия Радонежского преподобного Михея.

3. Чертеж Троицкого собора с Никоновской церковью, Серапионовой палаткой, западным притвором времени Михаила Федоровича и обеими папертями-крыльцами начала XVIII в., с изображениями почитаемых захоронений Троице-Сергиева монастыря. Из Альбома строений Троице-Сергиева монастыря 1745 г. (РГАДА)

«Отдельность» Никоновской церкви нашла отражение в ее объемной и планировочной структуре. Никоновская церковь выстроена на монастырском кладбище (по древней терминологии, «на монастыре»), ниже подиума Троицкого собора, на 1,6 м (приблизительно) ниже соборного «моста». Памятник приткновенен к Троицкому собору, но существует отдельно от него, в другом «уровне», и с ним не сообщается. Такова давняя традиция строительства надгробных кладбищенских церквей на Руси. Именно так, в буквальном смысле слова, «у подошвы» Покровского собора на Рву в Москве в 80-е годы XVI в. была построена надгробная кладбищенская церковь над мощами московского юродивого Василия Блаженного. Барабан этой «распластанной», «низменной» церкви едва достигает уровня соборных папертей. Точно так, в комплексе с основным, поднятым на подклеты Казанским храмом в вотчине Полевых – Полевщине, в конце ХVII-го в. в подножии храма, на земле, была построена маленькая смежная с подклетами придельная церковь для служения заупокойных обеден непосредственно над могилами вотчинников. Усыпальница Полевых располагалась в подклете, а разделяющая поземную церковь и подклет стена была прорезана аркой. Данный архитектурный прием, разумеется, уникален. Позднее, в XVIII в., в практике «дворянских гнезд» возобладали еще более сложные формы. Например, церковная «служба» (алтарь с иконостасом) в церквах-усыпальницах переносилась на внутренние круговые хоры основного храма (устраиваемые под куполом в виде балкона), а погребения располагались прямо на церковном полу. Для нас, однако, важны более ранние примеры. Думаем поэтому, что все церкви, построенные после Макарьевских соборов «новым русским чудотворцам» – игуменам и начальникам прославленных монастырей, устраивались, подобно церкви Василия Блаженного, непосредственно на земле – без подиума. Таковы были, вне сомнения, и первый, и второй Никоновские храмы. Эту особенность ранних надгробных церквей можно хорошо представить себе, если сравнить Никоновскую церковь с церковью Саввы Сторожевского Савво-Сторожевского монастыря в Звенигороде. Поставленный во второй половине XVI в. (не над могилою первого игумена монастыря преподобного Саввы – Савва был погребен внутри собора) крохотный наружный Саввинский придел оказался взгроможденным на непропорционально высокий подиум: под ним не было мощей основателя! Существующий же Никоновский храм отчетливо «покровенен», он осеняет собой «живую», подающую исцеления могилу чудотворца.

Особое местоположение церкви — на кладбище или на погосте — продиктовало строителям ее две, по крайней мере, исключительные особенности: во-первых, цоколь храма (и опирающаяся на него сложная архитектурная декорация) не снивелированы, как того требуют обычные строительные нормы, а следуют рельефу местности, постепенно понижаясь от стены Троицкого собора к югу; во-вторых, строителям пришлось отказаться от устройства западного входа, поскольку перед южным порталом Троицкого собора издавно располагалось высокое крыльцо, и в этих условиях западный вход в церковь оказался бы закрытым этим крыльцом почти полностью. Поэтому в Никоновскую церковь до 1840 г. вел единственный южный портал, что еще больше подчеркивало принципиальную «отдельность» всего здания.

Никоновская церковь в редакции 1623 г. – сооружение относительно скромных размеров, однако она больше той церкви, что была построена в 1548 г. Последнее прямо связано со становлением церковной традиции в строительстве надгробных или памятных церквей новым русским чудотворцам. Размеры церковных сооружений в Древней Руси – величина значимая. Никон Радонежский принадлежал к новому поколению русских святых, обретенных православной церковью в середине XVI в. среди деятелей русского монашества предшествующего периода – основателей крупных монастырей, просветителей русских окраин. Согласно представлениям своего времени, он был «меньшим» святым, чем его учитель, Сергий Радонежский, Петр и Алексей митрополиты, и, в особенности, благоверные князья-великомученики Борис и Глеб, считавшиеся великими святыми и великими чудотворцами. Его мощи как сравнительно «малоцелебные» были оставлены «под спудом». С данным обстоятельством прямо связан характер построенного над ним мартирия. Дело в том, что «малым» святым в Древней Руси посвящались только малые церкви.

На протяжении XVI в. практика строительства надгробных сооружений над почитаемыми церковными могилами знала три основных этапа. Вначале над ними устраивались каменные (а до этого – деревянные) палатки без престолов, типа часовен, в которых ставились пустые надмогильные деревянные раки и где служились панихиды. Потом, после Макарьевских соборов, палатки сменили небольшие церкви, до нас, к сожалению, не дошедшие. В них в полном уже объеме служились повседневные службы и заупокойные обедни. Потом, приблизительно в годуновское время, эти церкви стали расширяться и главное – увеличиваться в высоту, в частности, в целях установки в них многотябловых иконостасов. Теперь в них ставились огражденные металлическими решетками, обитые басмами деревянные раки в виде ковчегов, а над раками – шатровые сени по типу напрестольных. Если при этом происходило обретение мощей святого, они в ряде случаев вносились в соборную церковь, где клались открыто, однако повседневные службы перед соименным престолом в оставленной церкви продолжались неукоснительно. Абсолютных размеров большинства этих памятников у нас нет, но такова очевидная тенденция. Первыми послемакарьевскими церквами, выстроенными без какой-либо опоры на традицию, были церкви Павла Обнорского в Троицком Павло-Обнорском монастыре и Никоновская церковь 1548 г. За ними с разными временными промежутками последовали другие. До нас дошла только вышеупомянутая церковь Саввы Сторожевского и целый ряд обычных придельных церквей в монастырях и боярских вотчинах, которые им, несомненно, подражали. Савва Сторожевский был, как считают, третьим игуменом Троице-Сергиева монастыря, и церковь Саввы, построенная через два-три десятилетия после первой Никоновской церкви, должна была, по логике вещей, в чем-то на нее походить. Рядом с этой церковью новая Никоновская церковь кажется огромной и в дополнение к этому – заметно высокой. Ясно, что это уже «третий» период почитания новоявленных чудотворцев. Из сказанного следует, что уже габариты Никоновской церкви говорят в пользу не первой, а второй даты. Последнее подтверждает едва ли не единственный сохранившийся памятник «третьего периода» – церковь Евфимия Суздальского в суздальском Спасо-Евфимьевском монастыре, построенная в конце XVI в. в комплексе с соборной церковью. Она высока и призмообразна, и Никоновская церковь ей в этом явно вторит.

Разумеется, сказанное нельзя распространять на всю строительную практику середины–второй половины XVI вв., когда строилось весьма много крупных придельных, памятных или мемориальных церквей, в том числе фамильных усыпальниц, превосходивших своими размерами любой памятник макарьевского круга. Достаточно назвать великолепный шатровый придел в честь великого русского чудотворца Авраамия Ростовского в Ростовском Авраамиево-Богоявленском монастыре (50-е годы XVI в.), принявший в себя, его мощи, или Владимирскую церковь князей Воротынских в Кириллове и т.п. Нам важно только прояснить тенденцию в части сооружения надгробных церквей в память игуменов, канонизированных на Макарьевских соборах, чьи мощи по

принципиальным соображениям оставались «под спудом», первым среди которых шел Никон.

4. Никоновская церковь после реставрации. Фронтальный снимок южного фасада

Перечисленные особенности памятников сами по себе не дают оснований для абсолютно надежных датировочных выводов. Можно даже сказать, что большинство из них повторяет особенности церкви 1548 г., за исключением, конечно, ее габаритов. С последними связана еще одна особенность памятника, которую стоит отметить. По сравнению с другими известными нам храмами придельного типа, как выстроенными одновременно с основными церквами, так и пристроенными к ним позднее, Никоновская церковь дальше, чем это было принято, выступает на восток и на запад. В закладке ее западной стены оказалась не только значительная часть древнего портала Троицкого собора (две перспективных колонки и большой фрагмент архивольта, чему имеются примеры в архитектуре XVI в.), но и часть центрального прясла, чему примеров в архитектуре XVI в. нам найти не удалось. В таком «распространении» церкви чувствуется грубость, и в этой грубости также допустимо видеть косвенное указание на перестройку здания в 1623 г.

5. В.И. Балдин. Реконструкция южного фасада Никоновской церкви с крыльцом и порталом начала XVIII в.

Значительно больше для датировки памятника дает его тип и материал постройки. Одноапсидная Никоновская церковь – здание бесстолпной конструкции.

Четверик размером 6х6 м перекрыт продольно ориентированным коробовым сводом с поперечной прорезью под световым барабаном. Расположенный точно в центре свода барабан Никоновской церкви, если смотреть на него со стороны южного фасада, оказывается тем не менее заметно смещенным к востоку (рис. 4, 5). Подобная аномалия объясняется особой объемно-планировочной структурой памятника. Огромная полуциркульная апсида Никоновской церкви заложена в ней в створе с четвериком и полностью с ним сливается (рис. 6). Алтарная экседра в интерьере архитектурно ничем не выделена, видна только ее конха. Верхний ярус восточной стены четверика покоится прямо на алтарном своде и имеет, судя по всему, незначительную толщину. Наблюдаемое смещение барабана произошло, таким образом, за счет разницы между западной (ок. метра) и восточной (в полтора кирпича) стенами. Но это не все. Если барабан памятника смещен к востоку, то его деревянная (дощатая) алтарная преграда (судим по вертикальным пазам первоначального иконостаса на фотографиях 1939–1940-х годов) и его так называемые «ритуальные ниши», наоборот, выдвинуты в четверик навстречу барабану. В результате амвон Никоновской церкви разместился точно под световым барабаном, что испокон веку составляет главную семантическую идею всех купольных церковных сооружений, но чего совершенно нет в многочисленных храмах с крещатыми сводами XVI в., где пренебрежение вертикалью «барабан-амвон» доведено в ряде случаев до абсурда: примерно в трети дошедших до нас памятников «неработающий» барабан сложен изначально «слепым», без окон. Если допустить, как полагают некоторые, что первая Никоновская церковь была таким храмом – с капитальной восточной стеной и четырехгранным крещатым или любого подобного типа сводом и ложным барабаном, то сломать ее были все причины. К сожалению, проверить это возможно было только с помощью раскопок, о чем в свое время никто не позаботился.

6. Реконструкция плана Никоновской церкви по материалам реставрации 1939-1940 гг.

Перед нами – хорошо известный историкам русской архитектуры тип небольшого бесстолпного храма, перекрытого универсальной сводчатой конструкцией – коробовым сводом с прорезью. История коробового свода насчитывает не одно столетие. Это, вне сомнения, древнейшая форма сводчатого покрытия любого бесстолпного сооружения. Только псковская земля сохранила для нас десятки таких памятников. В московской архитектуре храмы с коробовыми сводами появляются уже в первые десятилетия XVI в. (данных за более ранний период у нас нет), однако параллельно с ними в церковном строительстве получают распространение другие модификации, среди которых возможно встретить крестовые, купольные, а в особых случаях – и крещатые своды. Вопреки бытующему мнению, рубеж XVI–XVII вв. в Москве – время преимущественного распространения коробовых сводов в придельном строительстве²⁴. Вероятно, это их «второе пришествие», вызванное среди прочих причин потребностью в устройстве в малых церквах высоких развитых иконостасов, аналогичных иконостасам основных храмов, при сохранении светового барабана. Самые яркие примеры – это приделы многочисленных годуновских вотчинных церквей и церковь Евфимия Суздальского. Распространение храмов с коробовыми сводами в столь широком временном диапазоне затрудняет, на первый взгляд, выделение в них датирующего признака. Однако таковой все же находится. Этим признаком является полностью открытая в церковь, сливающаяся с храмовым пространством апсида – при наличии в верхнем ярусе здания архитектурно решенного четверика. Иными словами, это отсутствие в одноапсидных памятниках конца XVI в. восточной стены четверика в любой форме – в форме ли стены с двумя или тремя проходами или в форме несущих алтарную арку пристенных пилонов, безразлично. Вооружившись этим критерием, мы сразу отсекаем от интересующей нас разновидности все псковские храмы. В псковских храмах единственная апсида по ширине всегда значительно меньше восточного фасада, в ее экседре помещается только престол, а жертвенники и другие ниши вынесены в храм, в «пазухи» выдвинутой вперед алтарной преграды, и размещены в углах четверика в специально прорезанных оконцах. Таким образом, в псковских бесстолпных храмах восточная стена четверика «присутствует» в интерьере – и зрительно, и конструктивно, тогда как в церквах годуновского круга ее, как в Никоновской церкви, не существует. Слияние четверика с апсидой – заметное явление в эволюции бесстолпного церковного здания, однако для датировочных выводов одного лишь этого факта все же недостаточно. А потому для «типологической ясности» обязательно еще и наличие четверика в верхней зоне памятника. Только сочетание этих двух как бы взаимоисключающих мотивов – единого слитного пространства внизу и пустого башнеобразного верха – позволяет уверенно определить место памятника в ряду ему подобных и тем его продатировать. Вне памятников годуновского круга мы знаем целых три одноапсидных придельных капеллы, в которых апсиды полностью сливаются с храмовой частью, однако все три не имеют выделенного четверикового объема, чем напоминают однонефные базиликальные храмы раннего средневековья, тогда как Никоновская церковь и близкие ей памятники наделены подчеркнутым вертикализмом.

Таковы оба наружных «параболических» придела Архангельского собора начала 80-х годов XVI в. (южный, датируемый 1582-м годом, в своем древнем виде не сохранился; тип перекрытия – сливающийся с конхою коробовый свод), а также исследованный нами несохранившийся северный придел Успенской церкви на Государевом дворе Александровой слободы 1513 г. (перекрытие – переходящий в конху коробовый свод на распалубках). Во всех остальных бесстолпных храмах XVI в. мы непременно находим развитый церковный четверик, а в четверике – конструктивно работающую восточную стену. Не имеют такой стены только годуновские и постгодуновские храмы. Среди них – Никоновская церковь. Отсюда следует, что Никоновская церковь – памятник постгодуновского времени.

Мы не предполагаем каких-либо глубоких скрытых причин описанного явления и ограничиваемся простой констатацией факта. Возможно, слияние основных церковных объемов в московских памятниках связано с традицией устройства жертвенного стола непосредственно в алтарной экседре крестовокупольного храма, в углу, часто – в углу, устроенном искусственно (это когда апсида или экседра имеет правильную полуциркульную форму). В подобном приеме заключена некая антитеза псковскому храму с жертвенником в «пазухе» алтарной преграды, как в своеобразном пастофории. Если сравнить вышеотмеченную сюиту псковских бесстолпных храмов с их московскими эквивалентами, данное различие, – безусловно, главное.

Второе отличие поздних московских бесстолпных храмов данного типа от псковских заключается в конструкции прорези. В московских памятниках, в том числе и в Никоновской церкви, перекрывающий прорезь лучковый свод устанавливается с щелыгою основного коробового свода в одном горизонте и перевязывается с ним. Этот прием восходит к московским храмам с крещатыми сводами и выполним только в кирпичной технике. Выполнить такую перевязь в псковской плите невозможно. Поскольку крещатые своды появились в Москве на рубеже ХV–ХVI вв. прием этот датирующим не является.

Не последнюю роль в расширении апсиды до размеров четверика и ликвидации восточной стены в московских храмах должна была сыграть прогрессирующая строительная технология, в первую очередь, – широкое внедрение железных связей, позволивших опирать на скрепленную железом восточную арку не только легкую стенку-экран четверика, как в Никоновской церкви, но и грань свода любого конструктивного типа: сомкнутого, крещатого, купольного – вплоть до грозной шатровой конструкции, как мы это видим в замечательных шатровых придельных церквах Ярославля середины–второй половины XVII в. По-видимому, страх оставить перекрывающую конструкцию без «восточной опоры» окончательно оставил русских строителей только в эпоху учреждения на Москве Каменного приказа. Во всяком случае, приделотворчество годуновского времени и последующих десятилетий дает обильный материал для размышлений. Приделы в это время создавались по единому замыслу с основным храмом и носили, как принято сегодня выражаться, «программный» характер. Перекрывающая конструкция при этом бесконечно варьировалась.

7. Южное прясло западного фасада над крышей южной паперти Троицкого собора. Аттиковый ярус выложен «с завалом», кладка небрежна

Кое-что для датировки памятника дает материал его постройки, в первую очередь, — технология его сооружения. Никоновская церковь выстроена из кирпича размером 27х14,5х7-8 см и четырех–пятивершкового постелистого белого камня, на булыжных фундаментах и широких швах (рис. 7). Кладка местами неряшлива, наклон стен не всегда выверен по отвесу. Очевидная опытность мастера сочетается здесь с импровизационной небрежностью. Белый камень использовался как облицовочный (и отделочный) материал: церковь облицована им на 2/3 своей высоты – по храмовый антаблемент. Из белого камня вытесаны наиболее сложные элементы фасадного декора и накрывные блоки антаблементов. Интерьер храма, за исключением шести нижних рядов, целиком кирпичный. Подобное распределение разнородного материала в кладке стены – «по вертикали» – не такая уж редкость. В аналогичной смешанной технике выстроены: Введенский собор Владычного монастыря в Серпухове (конец XVI в.), годуновская церковь Преображения в Вяземах с приделами, церковь Никиты мученика за Яузой в Москве (90-е годы XVI в., белый камень здесь применен для облицовки не фасадов, а интерьеров), церковь Рождества Богородицы в Беседах и фрагментарно – Успенский собор в Ростове. Из перечисленных «поздних» зданий общепринятой датировки не имеет только огромный Успенский собор. Однако наиболее реальной мы считаем датировку, предложенную в свое время Н.Н. Ворониным, – после 1585 г. (год учреждения в Ростове митрополии) и продлеваем ее на годы правления двух ростовских митрополитов с именем Варлаам²⁵, включая всю первую треть XVII в. Ссылка на Успенский собор нам необходима в связи с тем, что в нашем анализе Никоновской церкви он занимает одно из ключевых мест (см. ниже). Во всех остальных зданиях, выстроенных в смешанной технике (за исключением двух церквей Государева двора в Александровой слободе, где кирпич использовался в качестве декоративного облицовочного материала) с последней четверти XV-го и до второй половины XVI-го века, белокаменная и кирпичная кладки разделяются послойно: кладка из белого камня с забутовкой из щебня и полубута сменяется на определенной отметке кладкой, выполненной исключительно из кирпича (верхи стен, закомары, своды, барабаны). Принципиальное различие того и другого строительных приемов заключается в конструкции стенной забутовки: в памятниках конца XVI в. – она кирпичная, послойная, из кирпича и кирпича-половняка. Кирпич лежит в стене ровными рядами и «вяжется» с белокаменной облицовкой – единожды, а не «дважды», как вяжется облицовка в чисто белокаменных постройках. Такая, кирпичная в своей основе, стена крепче белокаменной. Постелистые блоки в ней имеют разную глубину заделки, «утапливаются» в кирпичный массив с определенными интервалами. В технологическом отношении эта кладка более совершенна и должна, таким образом, принадлежать более позднему времени.

Приведенные примеры позволяют наметить хронологическую границу распространения данного технического приема – последняя четверть XVI в., из чего следует, что раньше этого времени здание Никоновской церкви построено быть не могло.

При строительстве Никоновской церкви и для связи ее с Троицким собором использовалось старое нестандартное связное железо. Церковь «прикована» к Троицкому собору, причем сделано это крайне грубо, почти «в открытую». Главная бандажная связь выходит из северо-восточной лопатки храма наружу, проходит в окно дьяконника Троицкого собора, где и закрепляется (рис. 8). Грубо и свободно положены и внутренние проемные связи. Все они пересекают подсводное пространство с севера на юг. Одна положена под самою щелыгою, другая – в алтарной арке под восточной стеной четверика, третья – в алтарной конхе – вырублена.

8. Северо-восточный угол Никоновской церкви. Тип кладки - смешанный

К сожалению, мы не можем указать тот рубеж, когда при строительстве придельных церквей стали применять связное железо. Вопрос этот исследован недостаточно. По логике вещей, это должно было совпасть с началом применения связного железа в церковном строительстве вообще, т.е. с последней четвертью XV в. (паперть Успенского собора Фиораванти, паперти Благовещенского собора, дворцовые постройки Александровой слободы). Однако для монастырского строительства применение связного железа не характерно. В течение первой половины XVI в. строительство, в том числе в самых больших монастырях, велось на дубовых связях, а приделы и вовсе прикладывались без перевязки. В Троице-Сергиевом монастыре железные связи были достоверно применены только в 1559–1585 гг. при строительстве огромного Успенского собора. И Троицкий собор 1425–1427 гг., и Духовская церковь 1476 г., и Введенская церковь Подольного монастыря 1547 г. были выстроены на дубовых связях. Особенно показательна в этом отношении постройка Введенской церкви, очень высокой, на подклете, да еще поставленной под горой, на пойменной речной террасе. А ведь это – один строительный цикл с первой Никоновской церковью. Мы очень сомневаемся, чтобы высокий и грузный крестовокупольный Введенский собор – второе по величине здание Троице-Сергиева монастыря в те годы – был выстроен на дубовых связях, а небольшая Никоновская церковь – на железных. Заметим, между прочим, что у Балдина получается как бы, что то вообще был первый троицкий памятник, выстроенный в приемах новейшей технологии, тогда как первым таким зданием, по логике вещей, должны были быть построенные Василием III в 1512–1513 гг. Святые ворота с надвратной крестовокупольной церковью Сергия. (К сожалению, капитально перестроенные в конце XVII в. ворота до сего дня недостаточно исследованы.) Для нас же решающим признаком остается то, что при строительстве Никоновской церкви было применено явно «старое» железо, взятое от других разобранных построек, в связи с чем мы вправе задать вопрос: от каких? Для гипотетического 1548 г. ответа нет. Для 1623 г., наоборот, нет смысла в таких вопросах.

Наконец, обратимся к собственно архитектуре Никоновской церкви. Она своеобразна, но не настолько, чтобы невозможно было уловить ее очевидные временные признаки.

9. Никоновская церковь Реконструкция западного фасада

10. Никоновская церковь Реконструкция южного фасада

11. Никоновская церковь Реконструкция восточного фасада

Начнем с пропорционального строя сооружения. Здание Никоновской церкви имеет утрированные, «обуженные» пропорции (рис. 9, 10, 11). Четверик по отношению к своему основанию чрезвычайно высок (2:1). Подобная вытянутость, как уже отмечалось, безошибочно указывает на связь Никоновской церкви с памятниками годуновского круга, точнее, с бесстолпными приделами годуновских вотчинных церквей. Присущая зданиям этого типа «призмообразность» – прямой результат декорирования их верхов так называемым «аттиковым ярусом» – особой архитектурно оформленной надстройкой, разбитой (независимо от фасадных членений самого храма) на прясла и увенчанной или небольшими закомарами, или ярусами маленьких кокошников. Поводом для сооружения таких надстроек стал громадный и неуклюжий коробовый свод, сделавшийся к концу столетия едва ли не ведущей сводчатой конструкцией в придельном строительстве. При принятой на Руси манере заканчивать каждый из фасадов тремя закомарами, крутой и высокий коробовый свод на храме средних размеров спрятать невозможно: он обязательно будет выглядывать позади закомар, как выглядывают коробовые своды всех четырех верхних приделов Благовещенского собора Московского Кремля. Однако если Благовещенские приделы – миниатюрные сооружения и данная особенность в глаза не бросается, то свод Никоновской церкви при шестиметровом пролете должен достигать высоты 3,5 м. Разрешить данную коллизию возможно двумя путями: подняв стену по периметру храма и «утопив» в ней кирпичную гору свода («аттиковый ярус») или же найти способ одеть свод с основания «шапкою» мелких кокошников. Однако последнее не всегда возможно, поскольку коробовый свод изначально асимметричен: у него на две стороны света (при продольном расположении – на восток и на запад) выходят высокие отвесные торцы. «Обкладывание кокошниками» удобно лишь при принципиально четырехгранной конструкции свода – с подъемом в щелыге или в куполе, т.е. сводов – сомкнутого, купольного или крещатого. С точки зрения эстетики и возможностей эксплуатации, данный прием безупречен. Обложенные кокошниками сводчатые конструкции стали одним из достижений русского строительного искусства XVI в. Они гарантировали средним и малым церквам посводное покрытие несгораемым кровельным материалом, будь то черепица, лещадь или жесть. И зодчие годуновского времени были в этом отношении последовательны. В тех случаях, когда сооружаемый свод был излишне крут и высок (а это, прежде всего, коробовый свод), стена по периметру свода наращивалась до половины его высоты, а выше, к его «уплощенной» вершине, примазывались сводики кокошников и закомар. Именно так были покрыты придельные храмы годуновских шедевров конца XVI в. церкви Преображения в Вяземах и церкви Троицы в Хорошове. В них поставленный на антаблемент короткий аттиковый ярус (трехчастно расчлененный на прясла над лишенной членений стеной) увенчан закомарами с двумя рядами отступающих кокошников. В те же годы в годуновских вотчинах разрабатывались и другие, не менее замечательные варианты. Однако у всех этих систем было одно непременное качество: все они устраивались несгораемыми. В Никоновской церкви эта до тонкости разработанная, технически продуманная защитная система, к созданию которой русские зодчие шли долгие десятилетия, была безжалостно отброшена. Будучи зданием средних размеров, Никоновская церковь была перекрыта не «по-придельному» – черепицею или лещадным камнем, а «по-церковному» – тесом с чердаками. В ней гипертрофированно увеличенный (и зрительно «пустоватый») аттиковый ярус с поставленными на его карниз девятью закомарами (с двумя полузакомарами) был перекрыт «вторыми кровлями» не по дополнительным каменным сводикам (что встречается даже в зданиях крестовокупольной конструкции), а, как показали раскрытия В.И. Балдина, или пощипцовым, или покружальным тесовым покрытием. Как именно, сказать трудно, поскольку натурные следы этих кровель исчезли при устройстве на памятнике вальмовых кровель по железным кованным стропилам в XVIII столетии. Предпринимая свою реконструкцию церковных верхов в натуре, Балдин ссылался на вид Никоновской церкви на «соловецкой» иконе и был в общих чертах прав.

Тот факт, что в Никоновской церкви было возобновлено (как может показаться, без достаточных на то оснований) традиционное тесовое покрытие крестовокупольных храмов, ни в коей мере не свидетельствует об упадке мастерства, но, скорее, означает некую адаптацию к новым культурным и историческим условиям. В противном случае нам пришлось бы рассматривать данный конструктивный прием как откровенно регрессивное явление, что маловероятно. Перед нами – поздний памятник, пример архаизирующей тенденции в строительстве. И хотя его кровельное покрытие, на первый взгляд, удручающе архаично, оно никак не могло предшествовать годуновским церквам с их блестящей техникой устройства завершений. Это, скорее всего, пример «прогресса вспять». В каком-то смысле Никоновскую церковь можно считать провозвестницей вальмовых кровель, уже через столетие сменивших по всей стране средневековые формы покрытий. Грубость и упрощенность в завершении Никоновской церкви бросается в глаза при сравнении с изумительной церковью Преображения в Вяземах или по-иному решенной, но не менее прекрасной церковью Троицы в Хорошеве. Это памятник, начинающий, в техническом смысле, новую эру, рвущий с прошлым. Он приспособлен к новым условиям, новому рациональному мышлению, открывающим дорогу «простым» и дешевым, легко возобновляемым, прямоскатным крышам с чердаками, «епанечным» крышам. В этом смысле, он действительно «прогрессивнее» посводного обкладывания черепицей или посводного опаивания жестью. О том, чтобы датировать его 1548 годом, не может быть и речи.

Аттиковый ярус Никоновской церкви – деталь впечатляющая. В своем сформировавшемся виде – в виде «парапетной» стенки под тесом – это уже атрибут не годуновской, а постгодуновской архитектуры. А в качестве впервые разработанной конструкции под тесовое покрытие бесстолпного храма средних размеров в нем допустимо даже видеть модель будущих вальмовых кровель блистательных памятников архитектуры XVII в. в Ростове Великом, Ярославле, на Верхней Волге, апофеозом которых может быть сочтена без преувеличения ярославская церковь Ивана Предтечи в Толчкове. Водруженный на антаблемент, скупо украшенный цепочкой утопленных килевидных нишек аттиковый ярус уже подчеркнуто функционален и архитектурно самостоятелен. Поставленный «со сдвигом» и некоторым завалом стен к центру (но без цоколя, как аттиковые яруса ростовских церквей, об этом ниже), он, очевидно, мыслился зодчим отдельно от остального храма, как нечто архитектурно самостоятельное.

Утопленные килевидные нишки Никоновской церкви заслуживают специального рассмотрения. Впервые они появляются в архитектуре Новгорода и Пскова в 30-ые годы XVI в., в архитектуре же Москвы – на несколько десятилетий позднее. Утопленные нишки – типичный атрибут архитектуры годуновского и постгодуновского времени. Все украшенные этим мотивом памятники датируются концом XVI–первой половиной XVII в. Самая внушительная постройка – крестовокупольный Троицкий собор Болдина монастыря под Дорогобужем, где утопленные нишки украшают аттиковый ярус под закомарами. Далее следует Никоновская церковь и еще три храма Троице-Сергиева монастыря, Успенская Дивная церковь в Угличе, два монастырских храма в Астрахани и церковь Троицы в Никитниках, где утопленные нишки выступают в качестве фризового элемента сложного храмового антаблемента.

Утрированным пропорциям четверика отвечают утрированные пропорции церковного барабана. Световой пятиоконный барабан Никоновской церкви заслуживает специального исследования. Это единственный элемент памятника, подвергшийся искажению при реставрации. Известно, что к XVII-му столетию пропорции наших церковных барабанов начинают вытягиваться, «худеть», их силуэт делается все более прихотливым, а кованные луковичные главы с крестами и цепями начинают напоминать изделия златокузнецов. Такова тенденция. Типологически церковные барабаны различаются расположением купола в цилиндрической кладке: купол либо возвышается над барабаном, будучи поставленным на его обрез, либо оказывается полностью или частично в него «утоплен», как утоплен в аттиковом ярусе только что рассмотренный нами свод Никоновской церкви. В этом случае купола имели вторую «защитную» главу в виде луковицы или шлема – кирпичную, деревянную или на железном каркасе. Чем древнее памятник, тем больше вероятность, что его барабан будет устроен по первому типу, чем «моложе», тем вероятнее, что по-второму, хотя частично утопленные в кладку барабана купола встречаются уже в первой половине XVI в. Будучи по отношению к Никоновской церкви добросовестным «удревнителем», В.И. Балдин, как показывает большинство его графических реконструкций, предположил, что второго защитного купола у Никоновской церкви не было и что памятник имел короткий барабан и «старинную» шлемовидную главу. Однако дореставрационная фотофиксация и фото выполненных самим исследователем раскрытий показывает, что в действительности все обстояло иначе. Перед реставрацией 40–60-х годов барабан Никоновской церкви был более чем на метр выше существующего (см. рис. 1): над стесанным карнизом-антаблементом с небольшим аркатурным пояском под ним (восстановлены в 40-е годы И.В. Трофимовым) возвышалось еще несколько рядов частично стесанной кирпичной кладки, означавших, что помимо антаблемента барабан имел еще и известную по памятникам ростовской школы XVI–XVII вв. кольцевидную надстройку того же типа и значения, что и вышеописанный аттиковый ярус. Само собой разумеется, что надкладка была увенчана еще одним карнизом-антаблементом (или только карнизом), до нас не дошедшим, чей стесанный валик слабо различим на старых фотографиях. Над остатками второго карниза существовала еще одна – новейшая надкладка, с заделанной в нее арматурой луковичной главы, ей современная. Эту надкладку можно смело датировать ХVIII-м столетием по луковице на железном каркасе, которая была в нее изначально заделана. Но не это главное. Как показывает фотофиксация самого В.И. Балдина (рис. 13), надкладка была увенчана подлинным белокаменным трехобломным профилированным карнизом, снятым с древнего барабана и переставленным на новую отметку. Балдин счел и то, и другое (и надкладку, и стесанные подкарнизные ряды, и карниз относящимся к XVIII в., то и другое разобрал и опустил кованную луковицу явно ниже отметки первоначальной главы (сохранив ее тем самым в качестве памятника кузнечной работы!). Белокаменные тесанные по циркулю блоки подлинного авторского карниза были безвозвратно утрачены. Так была сделана попытка превратить барабан Никоновской церкви из произведения ХVII-го века в произведение века ХVI-го.

12. Никоновская церковь. Вид восточного фасада

Лишенный в основании постамента с кокошниками, грубо сложенный, утрированных пропорций, с пятью сбитыми на сторону окнами, барабан Никоновской церкви напоминает бесчисленные ростовские барабаны ХVII-го века.

13. Древний белокаменный карниз барабана Никоновской церкви в процессе разработки накладки под луковицу первой трети XVIII в

Общему «обуженному» пропорциональному строю памятника отвечает архитектоническая обработка его фасадов. Архитектоника Никоновской церкви на вид хрупка и худосочна. Фасады тонкими лопатками расчленены на узкие, увенчанные широко расставленными, разновеликими закомарами прясла. Архивольты закомар – из кирпича «на плашку». Между жидким храмовым антаблементом и закомарами проходит вышеописанный – слепой, без окон, – аттиковый ярус, украшенный поясом мелких утопленных килевидных нишек. Аналогичными утопленными нишками, но большего размера обработано основание лишенного постамента барабана. На невидимой со двора, обращенной к Троицкому собору «тыльной» стороне барабана одной нишки нет (рис. 14). Утопленные нишки вместо приложенного к барабану так называемого «венца кокошников» из тесаного кирпича, как и их отсутствие на северной, тыльной стороне, говорят, во-первых, что барабан был сделан под тесовые кровли «в прижим», во-вторых, об упадке стиля, а в целом – о поздней дате памятника. Последнее рассуждение верно только для московской архитектуры.

14. Барабан Никоновской церкви после реставрации. Вид с крыши Троицкого собора

Обломы храмового антаблемента, капителей, элементы колончатого декора (о нем ниже) и зафиксированные на фотографиях ныне утраченные элементы барабана вытесаны и сложены с импрессионистической небрежностью, под стать остальной кладке. Обломы накрывных элементов откровенно восходят к «годуновским». Они идентичны аналогичным деталям вотчинных церквей в Спас-Михневе и Троицком-Лобанове или храмов Владычного монастыря в Серпухове. Сложенные из кирпича на плашку архивольты закомар (две простых полки и полувалик) также встречаются в изобилии, но уже на памятниках Ростова Великого. Разительной чертой конструкции закомар Никоновской церкви в том виде, в котором они (закомары) до нас дошли, является отсутствие в них накрывных элементов из кирпича «на ребро». В принципе такое возможно только при условии, что покрытие было изначально «пощипцовым» – по треугольным каменным тимпанам, как в памятниках Ростова; и непосредственно к кладке архивольтов (которую на фотографиях 60-х годов мы видим «освежеванной» после разборки реставраторами закладок под вальмовую кровлю – рис. 15) прикладывались рядовая кладка «под щипцы». Подобное покрытие «теремками» восстановлено на большинстве памятников Ростова Великого XVII в. архитектором В.С. Баниге. Прямых доказательств, что на Никоновской церкви было нечто подобное, у нас, разумеется, нет. Во всяком случае, «соловецкая» икона с изображением Троицкой обители²⁶ подобное покрытие не фиксирует. Однако икона – памятник примитивной иконографии, и вопрос остается открытым. (Там, например, изображен «второй» ряд закомар, «окна в закомарах» и пр.) Иное дело выполненные Балдиным раскрытия. Так, исследователем были найдены в пазухах между закомарами остатки белокаменных, а не дубовых водометов (при тесовых кровлях водометы часто делались деревянными, из дуба) в виде срубленных лотков с подозрительно узкими, крохотными сливами для собирания и сбрасывания влаги. На эти лотки вполне укладывается совершенно необходимый любым закомарам обкладной ряд «на ребро» – в качестве четвертого крупного архивольта. Последнее говорит в пользу нарубленной по кружалам волнообразной кровли (так называемого позакомарного покрытия), однако узость лотков озадачивает и вопросы остаются. К сожалению, уровень проделанных в 60-е годы исследований вообще оставляет много вопросов, хотя в целом исследователь двигался в правильном направлении. Принятое В.И. Балдиным реставрационное решение (на место лотков помещены специальные белокаменные консоли под металлические пустотелые лотки водосброса), вероятно, технологично, но не принадлежит к эстетически удачным. Вообще, восстановление деревянных покрытий средневековых памятников, тем более неправильной, «гофрированной» формы, трудное и неблагодарное дело.

15. Процесс разборки закладок под четырехскатную кровлю в 1960-х годах

В своей реконструкции Никоновской церкви мы от изображения четвертого архивольта «на ребро» предусмотрительно воздерживаемся. Вопрос этот будет решать следующее поколение исследователей, в чьем полном распоряжении будет находиться весь современный материал.

В качестве здания архитектурно несамостоятельного, Никоновская церковь имеет по-разному решенные фасады. Ее выходящий на площадь восточный фасад разбит лопатками на три широких, увенчанных пропорциональными закомарами, прясла (центральное чуть больше боковых), в то время, как западный разделен на три прясла, сильно смещенных от стены Троицкого собора к югу. В результате этого смещения между северным пряслом западного фасада и стеной Троицкого собора образовался своеобразный, имеющий вид простой заделки простенок, своего рода полупрясло. Подобное решение западного фасада объясняется целым рядом причин, в том числе нежеланием закрывать дополнительной лопаткой южный портал Троицкого собора, и без того частично заложенный, а также необходимостью устроить сток воды с кровель Никоновской церкви как можно дальше от стены собора. Увенчивали западный фасад Никоновской церкви три малых закомары с полузакомарой (восстановлена В.И. Балдиным) над упомянутым простенком. К сожалению, от последней ничего не сохранилось, так как при закладке закомар под прямоскатную кровлю в XVIII в. здесь была устроена дверь на чердак. Зато остатки другой подобной полузакомары сохранились на северо-восточном углу Никоновской церкви. Она обращена фасадом к северу и принимает воду с кровель южной апсиды собора. Аналогичные полузакомары встречаются на памятниках конца XVI–первой трети XVII в., например на Дивной Успенской церкви в Угличе, речь о которой пойдет ниже.

Главным фасадом Никоновской церкви был южный. Подобно западному и восточному, он разделяется лопатками на три прясла, однако центральное прясло более, чем вдвое, шире боковых. Венчающая его закомара кажется огромной не только по сравнению с рядом стоящими малыми боковыми закомарами, но и со всеми остальными. Этой «великой» закомарой отмечена находящаяся за нею, прорезающая свод церкви световая прорезь, или распалубка. Таким образом, архитектоническое убранство южного фасада, в отличие от западного и восточного, приведено в соответствие со скрытой за ним конструкцией сводов, архитектоника же западного и восточного фасадов носит чисто декоративный характер. Все девять закомар Никоновской церкви возвышаются над сводами. Последнее еще раз подтверждает, что памятник был покрыт тесом.

Данный феномен требует объяснения. Помимо того, что перед нами «церковь», и не «придел», т.е. храм, допускающий тесовые кровли по обычаю, и помимо необходимости разгрузить своды (для церквей средних размеров данный параметр в рассматриваемую эпоху уже «работает»), это был, возможно, единственный способ уберечь своды от промерзания, «утеплить» их с тем, чтобы впоследствии расписать храм фресковой живописью (чего требовал мемориальный характер памятника и что не могло не быть тайной или явной целью властей, задумавших прославить преподобного Никона). Если мы не ошибаемся, сама идея расписать храм житийными циклами могла потребовать расширения площади под живопись посредством перестройки всего здания. Во всяком случае, это могло стать поводом к сносу старой церкви. Ведь именно для крестовокупольных храмов «двойные» кровли с чердаками – норма, и именно крестовокупольные храмы расписывались на Руси в первую очередь, а придельные – лишь в исключительных случаях, чему примером может служить та же Преображенская церковь в Вяземах, где храм расписан, а оба придела стоят пустыми. Пустыми и голыми оставались приделы таких расписанных церквей, как Архангельский собор в Кремле, Спас на Бору, Благовещенский у Государя на Сенях, Успенский в Звенигороде и т.п. Напомним также, что холодное посводное покрытие в XVI в. имели не только малые придельные церкви со ступенчато-перекрещивающимися сводами, но и все шатровые храмы и все самостоятельные церкви с крещатыми сводами и трифолийным завершением фасадов, и все они за единственным исключением²⁷ – никогда не расписывались.

Переходим к рассмотрению собственно архитектурной декорации Никоновской церкви. Она – ошеломляюща. Все исследователи отмечают особую нарядность памятника, но ни один из них не потрудился описать ее сколько-нибудь детально. Фасады Никоновской церкви на всю высоту стен – от цоколя и до архитрава – украшены, буквально «обернуты» уникальной колончатой декорацией. Последняя не имеет в русской архитектуре прямых аналогов. Ее вырастающие из «ложного» цоколя частые тянутые колонки трижды поярусно перехвачены бусинами и увенчаны упрощенного рисунка сноповидными капителями, восходящими к аналогичным элементам в декоре рядом стоящей Духовской церкви 1476 г. Завершается вся система упирающимися в антаблемент килевидными арочками. Перед нами – «пущенный» на всю высоту стены, от цоколя и до закомар, гипертрофированный колончатый пояс древнерусских крестовокупольных храмов.

Колончатым декором украшены четыре из шести основных прясел южного и западного фасадов храма и апсида. В центральном прясле южного и северном прясле западного фасадов колончатый декор изначально отсутствовал. Эти лишенные декора прясла образуют на фасадах памятника своего рода вертикальные «залысины», совершенно невозможные при обычном, традиционном использовании колончатого фриза, в виде широкой ленты, разделяющей фасады древнерусских церквей надвое. Отсутствие звеньев колончатого декора в указанных пряслах вызвано размещением некогда перед ними «в прижим» папертей на точеных столбиках с всходными крыльцами и деревянными навесами над ними. Одна – южная – паперть с всходным крыльцом вела в Никоновскую церковь, другая, что при западном фасаде, – в Троицкий собор. Эти паперти и крыльца, и точеные столбики можно видеть (в обратной перспективе) на иконе с изображением «Троицкой обители», протограф которой, как доказал Н.Ф. Гуляницкий, был написан в 1638 г. по случаю освящения в монастыре больничной церкви Зосимы и Савватия Соловецких (рис. 16). Очевидно, строитель Никоновской церкви отдавал себе отчет в несовместимости колончатого фриза с такими элементами церковной архитектуры, как портал или крытая паперть, т.е. использовал его в своих собственных целях, на свой страх и риск, низводя величайший мотив средневековья до уровня «архитектурной метафоры». Что он хотел своей метафорой сказать?

16. Троицкий собор и Никоновская церковь на подарочной «соловецкой» иконе (1638?). Южное крыльцо Троицкого собора и крыльцо Никоновской церкви изображены по законам

обратной перспективы

У колончатой декорации Никоновской церкви два источника. Первый – это колончатое убранство апсид рядом стоящей Духовской церкви 1476 г., и второй – транспланированные в архитектуру ХVI–ХVII вв. аркатурные «романские» пояса домонгольских владимирских храмов. Источники эти неравнозначны. С семантической точки зрения, между алтарной и «базиликальной» частями христианского храма имеются глубокие различия: алтарная часть, поскольку в ней помещен символический гроб Христа, «престол-трапеза» (а в нем частицы святых мощей), на который возлагаются Святые дары, считается «гробничной», а храмовая часть, где происходит действо с участием народа и где главная идея выражена не в столь сконцентрированном виде (туда Дары только выносятся), к ней как бы пристраивается. Поэтому в сотнях и тысячах христианских храмов, в том числе русских, алтари украшены богаче четвериковой части и по иной схеме. Имеющие и без того «богатую» круглую или граненую форму (восходящую к ротонде Гроба Господня в Иерусалиме) церковные алтари окружаются, помимо орнаментальных поясов, стоящими на земле в полный рост пристенными колоннадами, «столбами», колонками, «разводами», а стены остального храма – только «препоясываются» орнаментальными или аркатурными поясами разнообразных модификаций. Семантика «столбов» известна: это – «райские кущи», «полог», сень или «завеса», непроходимая с востока, одевающая алтарь снизу доверху. В Духовской церкви утвержденные на крепованом цоколе «райские» столбы-колонки соединены вверху процветшими провисающими гирляндами, чьи цветки в виде крупных белокаменных пальметт были оставлены мастерами недорезанными («в болванках»). Пальметты поддерживают храмовый орнаментальный пояс – рудимент романских аркатурных поясов.

Желая воздать чудотворной могиле Никона Радонежского, зодчий Никоновской церкви распространил мотив убранства «гробничной» части Духовской церкви на весь храм, наделив колончатую декорацию духовских апсид мотивами аркатурных поясов с пиками (об этом ниже), а настенный пояс четвериковой части «дорастил» до степени «гробничного» убранства и пустил вокруг всего храма. То, что заимствование это является «адресным» — глубоко символично. Духовская церковь 1476 г. построена на месте деревянной Троицкой церкви 1408 г., перенесенной игуменом Никоном (начавшим в 1423 г. строительство белокаменного Троицкого собора) от могилы Сергия на середину монастыря. В ней в течение трех лет, пока строился собор, был выставлен гроб с обретенными мощами чудотворца. После того, как в 1427 г. собор был закончен, мощи преподобного были переложены в обитую серебром раку, внесены в собор и поставлены на клиросе, а подающий исцеления гроб, в котором Сергий пролежал в земле тридцать лет, оставлен в деревянной церкви – на поклонение. Последняя стала, таким образом, вторым после Троицкого собора монастырским мемориалом с тем же посвящением. По истечении ста пятидесяти лет обветшавшая Троицкая церковь была перестроена в камне псковской артелью. В качестве здания уникального назначения (реликварий «гроба») она получила необычную форму «церкви под колоколы», а в качестве мемориального храма в честь Троицы – из ряда вон выходящее убранство. В русской архитектуре Духовская церковь являет собой едва ли не единственный пример изобразительного символизма. В ней собственно «гробничная» символика (колокола в барабане, колончатый декор алтарных полукружий) слилась с символикой престольного праздника Троицы, когда в храм вносятся букеты и березки, а на полу стелят сено. Листовидными орнаментами были украшены оба ее портала (северного портала у храма не было) и оба – западное и южное – окна верхнего света. В трех боковых пряслах западного и южного фасадов были устроены прорезные оконца в форме многолепестковых розеток. (Этот декор погиб при ремонтах в XIX в. и сегодня практически неизвестен.) Резными белокаменными пальметтами в рельефном исполнении был опушен цоколь Духовской церкви (готического рисунка) – мотив в монастырской архитектуре уникальный.

Наиболее ординарным элементом богатейшей семантической декорации Духовской церкви остаются ее терракотовые пояса. Имеющие вид разделенных кубышками плинфяных печур, орнаментальные пояса Духовской церкви – классический и в свое время самый ходовой элемент архитектурного убранства памятников последней четверти XV–начала XVI в. Несмотря на мелкорельефный, похожий на басмы, смягченный характер этих поясов, ничем не напоминающих грозные аркатурные пояса романских храмов, у исследователей нет сомнения относительно их происхождения. Это исполненные в новой кирпичной технике, до неузнаваемости «стертые временем», адаптированные рудименты могучих аркатурных систем домонгольского прошлого. И этот красиво-равнодушный, отштампованный в деревянных формах, коврово-орнаментальный мотив зодчий Никоновской церкви, сам того не сознавая, решительно дезавуирует, «переводя» его (в действительности заменяя) в крупную архитектурную форму: выступающую из плоскости стены рельефную, с капителями, базами и перехватами храмовую аркатуру. Разумеется, в качестве автора второго «гробничного» мемориала Троице-Сергиева монастыря (точнее, третьего, поскольку белокаменный Троицкий собор, служивший чудотворцу Сергию усыпальницей, также претендовал на роль здания-реликвария) он едва ли полемизировал с мастерами Духовской церкви. Он просто обращался к иным, более впечатляющим образцам и примерам. Как и в случае с алтарной колоннадой, создавая свою версию колончатого убранства, зодчий должен был апеллировать к одной из современных ему конкретных модификаций аркатурного пояса. К какой именно?

На протяжении XV–XVII вв. русская архитектура обращалась к домонгольской традиции устройства на храмах аркатурных поясов дважды. В первый раз – в последней четверти XV в. в ретроспективных памятниках Московского Кремля – в Успенском и Благовещенском соборах (и еще ряде построек великокняжеского заказа), и второй раз – в постгодуновское время, в храмах Ростовско-Ярославской епархии, в иной уже транскрипции и в поражающих воображение масштабах. В зданиях первого периода, помимо трехмерных, исполненных в глубоком рельефе аркатурных поясов как таковых, широко использовались их отдельные звенья – для оформления надпортальных киотов, оконных наличников и, разумеется, барабанов. Между такими вывешенными на консолях звеньями, как мы понимаем, остается гладь стены, прогалы. В архитектоническом строе церковных фасадов аркатуры этого времени занимают традиционное место – в поясе окон основного, нижнего света и конструктивно с ним взаимодействуют. Аркатурные пояса второго периода принадлежат другому изводу. Они развивают иную, позднюю, линию домонгольских аркатурных поясов: в виде вереницы «врезных», килевидных, разделенных столбиками настенных церковных киотов, с капителями, базами и перехватами, как бы предназначенных (что совсем не обязательно!) для помещения в них священных изображений. Эта вторая «киотообразная» модификация романской аркатуры несовместима с оконными проемами. Для нее характерна утрата первоначального места в структуре фасада. Будучи семантически обесцененным его элементом, она как бы «отпущена» в нем на свободу. В реальности же эта «свобода» означает для нее новое место прикрепления – в зоне верхнего тектонического напряжения любого церковного здания, в поясе сводов, под закомарами. Эта традиция в очень эффектном исполнении была восстановлена в ростовском Успенском соборе, давшем жизнь целому направлению нашего провинциального зодчества. Идущая «мертвой строчкой» на огромной высоте, приблизительно под поясом соборных сводов, «врезная» килевидная аркатура Успенского собора производит странное противоречивое впечатление мощной, почти романской пластикой при обезличенном использовании ее в фасадном убранстве. Этим своеобразным «модернизмом» она бросает вызов традиции, ей недостает культурных сцеплений. В послемонгольской архитектуре ей ничто не контаминирует, кроме, пожалуй, Никоновской церкви. Подобная «бесстильность» успенской аркатуры и заставляет нас более всего остального сомневаться в принятой датировке памятника первыми десятилетиями XVI в., вопреки складывающемуся на этот счет у современных исследователей мнению. Аркатуре Успенского собора ничего не предшествует, есть лишь бесчисленные ей подражания. Осознавая, что аркатура ростовского собора тектонически «мертва», зодчие конца XVII–начала XVIII в., устраивают в ней «разрывы» для помещения в них огромных надпортальных киотов, ею «одевают», декорируют аттиковые яруса и даже чердаки под вальмовыми кровлями (эти приемы заставляют вспомнить «проплешины» Никоновской церкви). Многочисленные копии и изводы ростовской аркатуры нигде не указывают на существование более раннего прототипа, чем Успенский собор, на какой-либо другой памятник ему предшествовавший. Если принять раннюю дату собора, то невозможно понять, каким образом столь экстравагантная форма столь долго оставалась незамеченной – до 70-х годов XVII в., когда началось строительство Ростовского митрополичьего дома. То, что мы в своем анализе двигаемся в правильном направлении, доказывают сенсационные результаты археологических раскопок последних лет А.Е. Леонтьева и О.М. Иоаннисяна. Археологами были найдены обрушенные в кюветы крупногабаритные фрагменты белокаменных апсид Успенского собора 1230-х годов – предшественника нынешнего. Фрагменты заключали в себе ин ситу звенья аркатурных поясов неизвестного науке извода. Звенья оказались сопряженной с карнизом маломасштабной, с веретенообразными разделительными столбиками аркатурой на консолях, соединенной трехлопастными, «киотообразными» перемычками. Таким образом, на смену лентообразной цепочке киотцев «на консолях» пришел непосредственно нынешний аркатурный пояс – произведение уже нового времени, чей прототип неизвестен. Между аркатурой XIII в. и существующей аркатурой прямых соприкосновений нет (если не считать сложную киотоподобную форму перемычек). За исключением одного момента: и тот, и другой пояса устроены над окнами нижнего света.

Между двумя вышеописанными периодами аркатурные пояса влачат жалкое существование, редко используются, нигде не достигая полнокровия своих прототипов. Это выражается в их «дурном», ущербном исполнении в виде кирпичной «строчки», напоминающей псковские алтарные «разводы» из местной плиты. Во второй половине XVI в. идет явное изживание аркатуры. Ей не нашлось места в ордерной декорации поститальянской придворной архитектуры, хотя воспроизведение домонгольских фасадных схем в памятниках монастырской, например, архитектуры не прекращалось никогда.

В аркатуре Никоновской церкви все эти начала, можно сказать, смешались, и определить конкретно, какой именно тип аркатуры составляет ее основу, непросто. Перед глазами строившего церковь зодчего находился аркатурный пояс первой модификации, спроектированный Аристотелем Фиораванти для Московского Успенского собора и «перенесенный» вместе с формами и габаритами здания, что называется, один к одному, в Троицкий монастырь при постройке в нем огромного Успенского собора (по первоначальному замыслу, Троицкого) в 1559–1585 гг. Однако зодчий явно ориентировался не на него. Назвать конкретный памятник, к которому восходит аркатура Никоновской церкви, затруднительно. Он или никогда не существовал, или не сохранился. До нас дошло только одно единственное его «подобие», не указать на которое невозможно. Это аркатурный пояс нижнего яруса окатгональной шатровой церкви Воскресения в Городне, выстроенной между 1566 и 1578-м годами царским тестем вотчинником Иваном Меньшим Шереметьевым в качестве своей, по-видимому, фамильной усыпальницы. Этот аркатурный пояс – «нормальных» пропорций, килевидный, с пиками, с разрывом для пропуска окна, тонкий, болезненно-декоративный, на уровне вышеупомянутых «орнаментальных разводов», но при этом вывешенный на консолях, как в ретроспективных памятниках Московского Кремля. Это, несомненно, самый близкий аналог никоновской аркатуре из сохранившихся, указывающий на возможное существование в прошлом промежуточных прототипов.

Несмотря на то, что аркатурный пояс Никоновской церкви включает в себя оконные проемы как бы «по-московски», он по ряду основных, фундаментальных признаков восходит к «киотообразной» традиции тех домонгольских аркатур, архетипом которых является заключенный в островерхие киоты знаменитый наружный деисус Георгиевского собора в Юрьеве-Польском 1234 г., а поздним и ближайшим территориально и хронологически аналогом – недатированный Успенский собор в Ростове. Эти признаки – «корытообразное» врезное основание колончатой декорации (выше цоколя, из верхнего валика которого растут тянутые колонки, вырезано как бы начало ковчега); общая всем памятникам данной модификации килевидная заостренность арочек и третье и основное – «высокое» прикрепление аркатуры на фасаде (кили или пики упираются в архитрав храмового антаблемента, «несут» его на себе). Соединение аркатуры с аттиком – генеральная типологическая черта всех поздних ростовских храмов, как крестовокупольных (Успенский собор), так и бесстолпных, после него построенных. Традиция возведения аттиковых ярусов самих по себе, без аркатуры, в храмах ростовской епархии (ростовской архитектурной школы, что одно и то же) насчитывала к моменту постройки Успенского собора и Никоновской церкви уже целое столетие. Сохранились многочисленные построенные ростовскими зодчими монастырские храмы с обращенными в звонницы чердаками в Кирилло-Белозерском, Ферапонтове, Спас-Каменном и Авраамиево-Богоявленском монастыре в Ростове (в их числе известная только по рядной непостроенная Успенская церковь в Белозерске). Традиция подведения под аттики аркатурных поясов началась с Успенского собора. К этой традиции каким-то образом примыкает Никоновская церковь. Эта особенность делает ее памятником, предшествующим большинству ростовских церквей поздней модификации – с глухими аттиками (кроме, конечно, загадочного Успенского собора). Однако в этом случае и Успенский собор – поздний памятник, на что мы очень надеемся. В архитектуре Успенского собора достаточно черт, указывающих на позднее время его создания, и все же уверенно смоделировать дату и обстоятельства его постройки мы затрудняемся, и оставляем вопрос открытым. Ограничимся поэтому констатацией факта их типологического родства, с которым, нам кажется, трудно спорить.

Все аттиковые яруса ростовских храмов поставлены на стены, как и аттик Никоновской церкви – «со сдвигом», но еще и на особом цоколе – малом аттическом цоколе или его подобии, что является шагом вперед по сравнению с нашим еще грубоватым и простоватым памятником. Это достаточно автономные архитектурные сооружения, отдельно прорисованные и скомпонованные, напоминающие (если отвлечься от громадных объемов, которые они венчают) маленькие «распластанные» храмики под главами и с пощипцовым покрытием. Поярусные членения церковных фасадов крестовокупольных храмов не новость. Уже в конце XV–начале XVI вв. строились поярусно расчлененные крестовокупольные храмы (тот же Успенский собор Фиораванти) со вторым «межэтажным» цоколем поверх аркатурного пояса. В храмах же Ростовской епархии межэтажный цоколь вознесен под самую крышу, поскольку аркатурные пояса подведены здесь под чердаки и своды. За стенами ростовских аттиков – громадные, поражающие воображение сводчатые конструкции – бесстолпные и крестовокупольные, своды коробовые, лотковые, крестовые, смешанных типов, больших пролетов. Все кровли памятников ростовской школы XVI–XVII вв. – тесовые, щипцами. Таким образом, дата постройки явно примыкающей к этой традиции Никоновской церкви объективно сдвигается в XVII-е столетие, и какую бы сторону памятника мы ни рассматривали, – в направлении ростовской школы зодчества. Нам осталось проанализировать еще два сюжета, после чего на разборке памятника можно будет поставить точку.

Непродуманный выбор «гробовой» колончатой декорации для строящейся Никоновской церкви создал проблемы с ее освещением. Несмотря на свою в буквальном смысле испещренность оконными проемами, Никоновская церковь – «подслеповатый» памятник. И ее окна находятся с колончатой декорацией в самом произвольном, может быть, даже дисгармоничном сочетании. Описи 1701²⁸ и 1735²⁹ гг. упоминают в церкви только пять окон – почти в три раза меньше их действительного количества (14). Очевидно, по каким-то причинам писцы не включили в опись большую часть из них, прежде всего окна барабана. В алтаре архитектором И.В. Трофимовым в 1939–1940 гг. было реставрировано по натурным следам три, а в барабане В.И. Балдиным в 60-е годы – пять древних окон. Что касается окон четверика, которые должны были попасть в описи в первую очередь, то два их них – окна верхнего света на западном и южном фасадах – хорошо сохранились в натуре и были раскрыты И.В. Трофимовым, еще два – окна нижнего света на западном фасаде – были выявлены им в процессе реставрационных работ (одно из этих окон, выходившее в древности на крыльцо Троицкого собора, было восстановлено, на месте второго до сего дня находится пробитая здесь в 1848 г. дверь), и, наконец, еще два окна нижнего света по обе стороны южного портала были также восстановлены этим исследователем из имевшихся здесь ранее растесанных окон. Все 14 окон фигурируют в «Деле о расписании внутри церкви Никона чудотворца стенным письмом 1779 г.»³⁰

Окна Никоновской церкви устроены в «три света». Схема их расположения, на первый взгляд, традиционна: три окна на главном южном фасаде (два по сторонам портала и одно – надпортальное), три – на западном (два – в нижнем свете, одно – во втором), три в алтаре и пять в барабане. Однако приемы их размещения среди элементов храмового декора не знают себе в древнерусской архитектуре аналогий. Из девяти окон четверика и апсиды – между колонками храмового декора и на свободных от декора пряслах – относительно легко разместились только четыре: три алтарных и надпортальное окно в центре «лысого» прясла южного фасада. Остальные пять окон – окно верхнего света на западном фасаде и все четыре окна нижнего света – в архитектоническую и декоративную сетку западного и южного фасадов не вписались. Окно верхнего света на западном фасаде было помещено в пределах декорированного колончатой декорацией прясла, слева от центра, под самым антаблементом, в уровне заостренных килевидных арочек храмовой архитектуры. Для того, чтобы оно здесь уместилось, зодчему пришлось одну килевидную арочку убрать. Оба окна нижнего света также размещены здесь случайно. Правое оказалось между тянутыми колонками в соседнем с верхним окном интерколумнии (т.е., почти под окном верхнего света), левое оказалось прижатым к лопатке на свободном от декора «лысом» прясле. Асимметричные по отношению друг к другу окна западного фасада Никоновской церкви образуют в сочетании с окружающими их элементами храмовой декорации одну из наиболее произвольных и случайных композиций в русской архитектуре.

Приведенное описание ставит нас перед фактом: бесстолпная Никоновская церковь оказалась, вопреки ожиданиям, многооконным памятником. Здесь возникает проблема. Обычно бесстолпные храмы средних размеров обходятся одним окном в центре каждого из фасадов, одним в алтаре и четырьмя в барабане. Здесь же окон в три раза больше и расположены они в три света (без барабана – «в два»). Причина подобной многооконности лежит на поверхности: окна Никоновской церкви узки в свету и лишены снаружи «рассвета» (со стороны интерьера «рассвет» есть). Отсутствие наружного рассвета резко уменьшает их светопропускную способность. Их кирпичные четверти с однопрутовою решеткою и арочной перемычкой расположены в глубине кладки в толще стены. Они буквально «съедены» белокаменной облицовкой, у них микроскопический вынос. Снаружи окно имеет вид узкой щели с параллельными стенками с прямой белокаменной перемычкой и профилем в виде врезного трехчетвертного валика. Такие окна пропускают мало света, и к ним вполне применено понятие «щелевидные». Последнее поддерживало у исследователей иллюзию древности памятника.

Пытаясь улучшить освещенность в храме, строители их, во-первых, нещадно вытягивали, а во-вторых, утроили их количество. Окна Никоновской церкви сколь узки, столь и часты. Такой неудачный выбор формы и конструкции окон обусловлен конкретной задачей, которую решал в этом памятнике зодчий: окна должны были вписываться между частыми колонками храмовой декорации, а прямой верх оконного обрамления диктовался материалом стенной облицовки – постелистым пятивершковым белым камнем. Невозможность одеть окна нормальными наличниками сообщало им излишнюю вытянутость, зрительно еще более их «удревняя». Пограничные между «средним» и «большим» размеры храма позволили увеличить их количество. Интересно, что зодчий Никоновской церкви, освободивший центральное прясло южного фасада от обязательной колончатой декорации, сделавший его «лысым», тем не менее, не пожелал устроить здесь большое окно, что напрашивалось. Думаем, что эта сдержанность была продиктована тонкой поэтикой памятника, желанием сохранить в нем черты крестово-купольного храма, выдержать изначально взятый масштаб. В противном случае церковь стала бы походить на придел, чего ему, разумеется, не хотелось. Между небольшим щелевидным окном южного фасада и порталом в древности мог располагаться надпортальный киот, до нас не дошедший. Спору нет, окна Никоновской церкви – наиболее архаичный элемент в архитектуре памятника. Однако подобные окна в памятниках годуновского круга встречаются. Таковы прямоугольной конфигурации «проскомидийные» окна Преображенской церкви в Вяземах 1599 г. (они шире никоновских, имеют богатую профилировку, но, как любые проскомидийные окна, очень коротки). Их архитектура подсказана, как и в нашем случае, материалом стенной облицовки – постелистым белым камнем. Оба памятника принадлежат одной эпохе, только церковь Преображения стоит в ее начале, а Никоновская церковь – в конце.

Архитектурное решение двух симметричных окон нижнего света по обе стороны единственного южного портала представляет для нас особый интерес. Дело в том, что оба эти окна выходят сейчас под южную паперть начала XVIII в. как раз в тех местах, где изначально должны были проходить древние лопатки, стесанные вместе с элементами храмового декора при устройстве паперти и реконструкции портала. И.В. Трофимов восстановил наличники этих окон по образцам других сохранившихся оконных наличников храма – без учета проходивших здесь когда-то лопаток, на гладком фоне стены, и оставил этот момент без объяснений. От графической реконструкции данного узла уклонился и В.И. Балдин (рис. 5). Нам остается предположить, что оба эти окна, подобно окнам памятников конца XVI–первой половины XVII в., были устроены «в вырезе» или «в разрыве» лопаток (рис. 9, 10, 11).

Последнее позволяет особенно точно определить место Никоновской церкви в ряду сооружений, выстроенных с использованием этого необыкновенно выразительного, часто встречающегося и точно датирующего приема. Случаи разрыва архитектонической формы для размещения в местах разрыва окон, порталов или для прижима кровель в архитектуре XVI–первой половины XVII в. не редкость, однако за этим скрывается, как правило, принципиальная асимметрия здания, несовпадение его чисто архитектурной и функциональной схем. При этом в древнейших памятниках, когда возникала необходимость прервать лопатку для размещения под нею портала, кровли или окна, от этой лопатки сохранялась только верхняя консольная часть, а нижняя, опирающаяся на цоколь, начисто отбрасывалась. Здесь же, в Никоновской церкви, ее главный южный фасад с подчеркнутым вертикализмом его членений — абсолютно симметричен, функциональная схема – проста и элементарна, вследствие чего его аккуратно снабженные «оконными вырезами» лопатки производят впечатление надуманного, не вызванного настоящей необходимостью, искусственного приема. Первые образцы подобных изысканных декоративных решений мы встречаем в архитектуре годуновского времени – в башнях Пафнутьева-Боровского монастыря, в церкви Сергия и Никона Троицкого Свияжского монастыря, где парные симметрично расположенные окна демонстративно «прикреплены» к лопаткам или врезаются в них, – но на первую половину XVII в. приходится их расцвет. Апофеозом этого и других подобных щегольских приемов можно считать ставшее нередким помещение единственного на фасаде окна в разрыве центральной лопатки, или – двух симметричных окон по обе стороны, «в прижим» к той же центральной лопатке (например, в обоих приделах церкви Ильи Пророка в Ярославле 40-х годов XVII в.). Замечательные образцы подобных приемов мы находим тут же в Троице-Сергиевом монастыре на церкви Зосимы и Савватия Соловецких, где все окна помещены или в вырезах лопаток (в точности по той же схеме, что и в Никоновской церкви) или в их разрыве (рис. 17).

17. Церковь Зосимы и Савватия Соловецких в процессе реставрации И.В. Трофимова. Разрывы архитектурных форм для пропуска окон и киота

Заканчивая архитектурное описание Никоновской церкви, остановимся на элементе, особенно точно датирующем время ее постройки (разумеется, все в тех же пределах–между концом XVI-го и серединой XVII-го веков). Речь идет о трех филенчатых ширинках слегка вытянутой формы, которыми зодчий Никоновской церкви украсил выходящее на паперть Троицкого собора свободное от колончатого декора «голое» северное прясло западного фасада (рис. 10). Это как бы «проекция» парапета крыльца на стене храма. Мелкие филенчатые нишки и ширинки (в особенности сплоченные) – один из самых характерных элементов русской архитектуры конца XVI – первой половины XVII в. В самом Троице-Сергиевом монастыре они сохранились на здании надвратной Успенской часозвонни (после 1642 г.) по обе стороны проездной арки (верхние ярусы часозвонни не сохранились). Для уверенной датировки Никоновской церкви означенным временем достаточно было бы этих трех ширинок.

Итак, как мы и говорили, самое детальное, может быть, даже излишне скрупулезное описание памятника не выявило в его архитектуре ничего, что позволило бы отнести его к первой половине XVI в. Никоновская церковь идеально укладывается в границы архитектуры первой трети XVII в.

Теперь, когда мы убедились в корректности летописного известия 1623 г. и отвергли дату 1548 г. как надуманную, нам остается, опираясь на факты «археологического» порядка (речь пойдет о современных церкви постройках) и немногие источники XVII-го столетия, установить, кто ее строил. Последнее нетрудно сделать. Перестройка Никоновской церкви – хоть и яркий, но всего лишь эпизод в грандиозной строительной эпопее, развернувшейся в монастыре сразу после изгнания поляков, у истоков которой стоит архимандрит Дионисий Зобниковский (после своей смерти в 1633 г. – местночтимый троицкий святой) и на протяжении которой – с начала 20-х и вплоть до 40-х годов XVII в. — действует выдающийся церковный и хозяйственный деятель – видный «соловянин», восприемник царских детей, богач и вельможа, келарь Александр Булатников (и другие прямые и косвенные участники народно-освободительной войны и деятели Смуты из числа соборных старцев). Начатое этими лицами (среди них – автор повести об осаде монастыря келарь Авраамий Палицын) обновление монастыря не прекращается до конца столетия. После первого «восстановительного» периода, завершившегося перестройкой в середине XVII в. стен и башен, начинается второй, выразившийся в попытке (отчасти удавшейся) посредством внедрения в архитектуру русского средневекового ансамбля барочной ордерной системы превратить Троице-Сергиев монастырь в резиденцию европейского христианского монарха. Данное явление лежит вне сферы наших интересов, но нам полезно о нем помнить в связи с проводимой в этой статье идеей персональной преемственности причастных к троицкому строительству лиц.

Нас будет интересовать только первый, начавшийся тотчас же после прекращения интервенции период, когда архимандрит Дионисий (см. его Житие) собирал в лесах, в округе монастыря тысячи полуразложившихся трупов, опрядывал и отпевал их, и хоронил в убогих домах и скудельницах, а также разыскивал «в норах и землянках», согревал, кормил и учил сотни оставшихся без родителей сирот – в детских богадельных домах и школах – первых детских домах России. С этого времени и до второй половины XVII в. каменные работы в монастыре (при огромном периметре его стен и объеме понесенных утрат) не прекращаются ни на один день. С этого момента (а до этого, наверное, уже не один десяток лет – со времени, по крайней мере, постройки первой монастырской крепости в середине XVI в.) монастырь достоверно имеет свои строительные кадры: своих «ожигалыциков», каменотесов, каменщиков, кузнецов, литейщиков, плотников, подвящиков, своих организаторов строительных работ – подрядчиков и подъячих (не говоря уже об «изращиках», иконниках, «сусальников», «золотарях», «судописцах» и прочего мастерового люда) и своего зодчего. Вся эта легко прогнозируемая ремесленно-демографическая ситуация исчерпывающе запечатлена в описных монастырских книгах послеосадных лет, начиная с писцовых и дозорных книг 1610-х годов и кончая генеральной описью монастыря 1641 г. Весь мастеровой и чиновный люд и монастырские бобыли и стража (главы семей и мужское потомство) переписаны в них «подворно и поименно» – в слободах и подмонастырском селе Климентьеве (со стороны Московской дороги, на юго-запад от монастыря). Из этих переписных книг и из других источников с очевидностью следует, что на протяжении XVII в. Троице-Сергиев монастырь держал у себя (независимо от Каменного приказа в Москве) крупнейшую в стране строительную организацию, выполнявшую свои и сторонние заказы, обслуживающую, помимо приписных монастырей, и троицкие вотчины, и патриаршую волость, и случалось, и самого патриарха. Управлял ею троицкий каменных дел подъячий, а «архитектурный надзор» (ограничимся пока только этим видом работ, поскольку без ясных на этот счет свидетельств мы не вправе исключать в отдельных случаях наем постороннего зодчего) должен был осуществлять троицкий каменных дел подмастерье. Кто он?

В переписных книгах «Московского уезда Живоначальные Троице-Сергиева монастыря вотчинам письма и меры Лаврентия Александрова Кологривова да подъячего Дружины Скирина 131 и 132 (1623–1624 гг.)» читаем: «Да в том же Клементьевском селе монастырские нетяглые слободы, а в них живут всякие мастеровые люди, а дают им из монастыря годовое денежное жалование и отсыпной хлеб, а они на монастырь делают всякое изделие». Далее следуют подворные поименные перечни или реестры по профессиям (в каждой статье десятки дворов и имен) по следующей схеме:

«Иконописцы.

Двор – Гришка Михайлов да снъ его Офонка, да ученик ево Куземка Ильин и т.д. ...

Двор – знаменщик Ивашко Сергеев Басов.

 Сусальные мастера.

Двор– ...

 Серебряники.

Двор-           ...

 Оловянишники.

Двор-           ...

 Котельники.

Двор-           ...

 Судописцы.

Двор-           ...  

 Портные мастера.

Двор– ...

 Кузнецы.

Двор– ...»

И наконец:

 «Каменщики.

Двор – подмастерье Елисейко Степанов, двор – Герасимко Иванов, двор – Ивашко Алексеев... и т.д.»³¹

Начиная с Герасимки Иванова, в перечне идут только каменщики, их «подсоседники», «приемыши» и один «сын подсоседника», – всего 37 человек мужского пола.

Итак, указанная переписная книга, составленная год в год с постройкой Никоновской церкви (1623 г.) называет в числе троицких мастеровых в статье «Каменщики» только одного «подмастерья» – Елисея Степанова. Все остальные – каменщики в прямом смысле этого слова, т.е. «кладчики», те, что кладут здание из кирпича и камня. Подмастерье Елисей – тот, кто это здание «мастерит», кто творит его архитектуру. Это троицкий «кормовой» архитектор на жаловании.

Прозвище Степанова «подмастерье» (в данном случае – без определения «каменных дел») не должно нас смущать. На языке XVII–первой четверти ХVIII-го веков это синоним «архитектора». По причинам, не до конца выясненным наукой, термин «мастер» из деловой документации из числа русских профессиональных званий с начала ХVII в. исчезает. Были «пушечных дел мастера», «колоколенные мастера», «мастера серебрянного дела», «портные мастера», «сапожные мастера», наконец, «денежные мастера» и т.д., но не было «каменных дел мастеров», как когда-то «при великих государях» встречались «церковный», «стенной», или «палатные» мастера, а совсем недавно, при Годунове, «государев мастер Федор Конь». В документах первой трети ХУII в., напротив, в изобилии встречаются мастера-иностранцы, в том числе выполнявшие строительные заказы, но мы не можем быть уверены, что то были мастера именно строительного дела. Самый известный из них – Христофор Галовей – был то ли часовых, то ли водяных дел мастер. По-видимому, квалифицированные ремесленники-европейцы знали много ремесел и брались за многие работы. Так или нет, но «подмастерьями каменных дел» назывались в XVII в. все без исключения русские мастера, в том числе самые талантливые, самые успешные, выполнявшие при русском дворе самые высокооплачиваемые заказы, такие, как Шарутин и Огурцов. Видимо, в какой-то момент нашей истории иностранные архитекторы отняли у русских все значительные, престижные заказы и звание «мастер» закрепилось исключительно за ними, но момент прошел, а память об этом их триумфе пустила корни в живом профессиональном языке. Такова была, во всяком случае, реально действующая на протяжении XVII в. служебная табель, на что уже обращали внимание крупнейшие историки национального быта, например, И.Е. Забелин.

Переписная книга Климентьевских слобод – самый ранний источник, упоминающий кормового каменщика в ранге подмастерья – Елисея Степанова. Следующий источник, подтверждающий высокое (правильнее, центральное) положение Елисея в артели троицких профессиональных каменщиков, – записи на порозжих листах «Типографской летописи», впервые выбранные и изданные А.Ф. Бычковым в 1865 г. под именем «Краткого летописца Троице-Сергиева монастыря». Подобное обозначение интересного, но вторичного летописного материала не должно вводить в заблуждение. Монастыри Северо-Восточной Руси в послемонгольский период летописанием в общепринятом смысле не занимались, а вот келари этих монастырей общерусские летописные своды у себя держали, безусловно, читали, и хозяйственные записи для памяти вели. «Краткий летописец» в редакции А.Ф. Бычкова в этом отношении типичен. Он состоит из записей, сделанных на листах знаменитого манускрипта с соблюдением внутренней пагинации на протяжении ХVI-ХVII вв., как полагают, разными лицами. Таких (основных) лиц было двое и их положение в монастыре, как и источники их осведомленности и круг интересов легко устанавливаются. Это был, во-первых, (между 1552 и 1556-м годами) келарь монастыря Андриян Ангелов (установлено В.П. Зубовым³²). Вторую же часть записей, включающую в себя, в том числе и события более раннего времени, и так называемую «официальную» часть, написал (едва ли не всю сразу, вопрос принципиальный) другой келарь – старец Александр Булатников, герой интересующих нас событий и один из создателей Никоновской церкви³³. Заметки в обоих случаях делались со вполне понятной целью – дополнить общерусскую государственную летопись «земными» троицкими событиями (постройки, рытье прудов, послепожарные ремонты, крупные государевы дачи, покупки сел, получение архимандрии и т.п.), т.е. событиями, лишенными «высшего смысла», но дорогими келарскому сердцу. Ничего сверх этого в келарских записях, по их смыслу, быть не может. Вместе с тем, записи героя Смутного времени Александра Булатникова заметно отличаются от записей современника другой героической эпохи (взятие Казани) Андреяна Ангелова. У Ангелова они имеют характер, в лучшем случае, торжественных поденных записей, записи же второй группы под пером старца Александра как бы претендуют на историческое осмысление троицких событий вообще и потому обретают форму «свода источников», т.е. того же «Летописца». Они дополнены выписками о ранее бывшем строительстве (теми, что удалось найти в библиотеке), украшены «заставкою» на специально вплетенном листе о вступлении на престол Михаила Федоровича, с приписанными сюда памятями (записями о смерти с указанием дней помина) современных старцу Александру важных государственных персон, т.е. «оформлены» и производят (как и спроектированная этим автором вкупе с архитектором Никоновская церковь) наполовину достойное, наполовину – бедное впечатление. Они как бы «согреты» изнутри пережитым общественным подъемом, но их культура, если ее оценивать с позиций классического русского летописания, вторична.

«Соловянин» Александр Булатников – прямой начальник троицкого подмастерья и один из инициаторов перестройки Никоновской церкви, принял келарство от казначея Моисея Соловецкого (1621-1622) в 1622 г. Последний от еще одного «соловянина» – келаря Авраамия Палицына (1609-1620). Старец Александр – один «из стаи славных» постриженников соловецких, сменивших при Годунове старую, скомпрометировавшую себя верхушку властных монахов Троице-Сергиева монастыря. Келарствовал до 1641 г., когда с письмом царицы был отпущен в монастырь своего пострижения – умирать. О его выдающемся общественном положении и личном богатстве вскользь говорилось выше. В числе его бесспорных заслуг – постройка в монастыре замечательной шатровой церкви Зосимы и Савватия Соловецких с палатами и создание по этому случаю в троицких иконописных мастерских «подарочной» иконы «соловецкого типа» с изображением Троицкой обители - для раздачи богомольцам и гостям³⁴. Данное нововведение, однако, не привилось: из серии троицких «соловецких икон» сохранилось два или три списка, тогда как икона «Соловецкая обитель» дошла до нас в десятках, если не в сотнях вариантов. Написанная Александром Булатниковым вторая часть «летописца» создавалась, по некоторым признакам, неспешно, по памяти, с небольшим количеством «вписей», возможно, перед уходом на покой. Последняя запись о смерти патриарха Иоасафа – с ошибкою в дате. Однако пагинация записей (своих и Ангелова) соблюдена, за исключением официальной части, что в чужой рукописи сделать непросто. Многими известиями «Краткого летописца» мы обязаны старцу Александру как историографу. Именно он нашел в монастырской библиотеке и перенес в свою рукопись записи о постройке церквей на Подоле, о церкви на Святых воротах, о первой Никоновской церкви и пр. Запись о первой Никоновской церкви ущербна в части формуляра (не упомянут игумен), и мы теперь понимаем, почему: она скопирована старцем Александром с неисправного источника, ныне утраченного. Напротив, источник записей о церквах на Подоле сохранился и доступен исследователям. Таким образом, часть записей принадлежит старцу Александру, сводчику и историографу, часть – относится к его собственным, оригинальным, в том числе о Елисее Степанове.

В интересах предпринятого исследования выписываем из многократно публиковавшегося летописца часть оригинальных «строительных» известий, принадлежащих перу старца Александра, – тех, которым он был участник и свидетель, начиная с ближайших к его келарству.

По порядку:

«ЗРКО-го [1620–1621] подписана в дому Живоначальныя Троицы трапеза при архимарите Дионисии и казначеи старце Моисее Соловецком.

Лета ЗРКО-го [1620–1621] при благоверном цре и великом кнзе Михаиле Федоровиче всея Русии при стейшем патриархе Филарете Московском и всея Русии во обители Живоначальные Троицы в Сергиеве поставлена црквъ каменна к трапезе во имя преподбнаго отца Михаила Малеина...

ЗРЛВ-го [1623–1624] зделана палата кирпичная у келарской близ казны болите, того же лета поставлена кузница кирпичная за братскою поварнею, мастер Елисей.

ЗРЛВ-го [1623–1624] зделана палата кирпичная у келарской близ казны большие, того же лета поставлена кузница кирпичная за братскою поварнею, мастер Елисей. т.е. «оформлены» и производят (как и спроектированная этим автором вкупе с архитектором Никоновская церковь) наполовину достойное, наполовину – бедное впечатление. Они как бы «согреты» изнутри пережитым общественным подъемом, но их культура, если ее оценивать с позиций классического русского летописания, вторична.

«Соловянин» Александр Булатников – прямой начальник троицкого подмастерья и один из инициаторов перестройки Никоновской церкви, принял келарство от казначея Моисея Соловецкого (1621-1622) в 1622 г. Последний от еще одного «соловянина» – келаря Авраамия Палицына (1609-1620). Старец Александр – один «из стаи славных» постриженников соловецких, сменивших при Годунове старую, скомпрометировавшую себя верхушку властных монахов Троице-Сергиева монастыря. Келарствовал до 1641 г., когда с письмом царицы был отпущен в монастырь своего пострижения – умирать. О его выдающемся общественном положении и личном богатстве вскользь говорилось выше. В числе его бесспорных заслуг – постройка в монастыре замечательной шатровой церкви Зосимы и Савватия Соловецких с полатами и создание по этому случаю в троицких иконописных мастерских «подарочной» иконы «соловецкого типа» с изображением Троицкой обители – для раздачи богомольцам и гостям³⁴. Данное нововведение, однако, не привилось: из серии троицких «соловецких икон» сохранилось два или три списка, тогда как икона «Соловецкая обитель» дошла до нас в десятках, если не в сотнях вариантов. Написанная Александром Булатниковым вторая часть «летописца» создавалась, по некоторым признакам, неспешно, по памяти, с небольшим количеством «вписей», возможно, перед уходом на покой. Последняя запись о смерти патриарха Иоасафа – с ошибкою в дате. Однако пагинация записей (своих и Ангелова) соблюдена, за исключением официальной части, что в чужой рукописи сделать непросто. Многими известиями «Краткого летописца» мы обязаны старцу Александру как историографу. Именно он нашел в монастырской библиотеке и перенес в свою рукопись записи о постройке церквей на Подоле, о церкви на Святых воротах, о первой Никоновской церкви и пр. Запись о первой Никоновской церкви ущербна в части формуляра (не упомянут игумен), и мы теперь понимаем, почему: она скопирована старцем Александром с неисправного источника, ныне утраченного. Напротив, источник записей о церквах на Подоле сохранился и доступен исследователям. Таким образом, часть записей принадлежит старцу Александру, сводчику и историографу, часть – относится к его собственным, оригинальным, в том числе о Елисее Степанове.

В интересах предпринятого исследования выписываем из многократно публиковавшегося летописца часть оригинальных «строительных» известий, принадлежащих перу старца Александра, – тех, которым он был участник и свидетель, начиная с ближайших к его келарству.

По порядку:

«ЗРКО-го [1620-1621] подписана в дому Живоначальныя Троицы трапеза при архимарите Дионисии и казначеи старце Моисее Соловецком.

Лета ЗРКО-го [1620-1621] при благоверном цре и великом кнзе Михаиле Федоровиче всея Русии при стейшем патриархе Филарете Московском и всея Русии во обители Живоначальные Троицы в Сергиеве поставлена црквь каменна к трапезе во имя преподбнаго отца Михаила Малеина...

В лето ЗРЛА-го [1622-1623] (порядок событий нарушен! – В.К.) обложена црквъ каменна над гробом прпдбнаго чюдотворца Никона болши первые (и т.д., см. начало статьи, курсив здесь и далее мой. – В.К.)...

В лето ЗРЛ-го сентября въ В1 днь [1627] в нощи въ 3 час против отдания Ржства Стыя Бдца грехъ ради наших погореша кельи в мнстре Живоначальныя Троица и прпдбных отец Сергия и Никона по обе стороны Стыхъ ворот и на церкви Сергия чюдотворца верхъ и крстъ позлащеной и кровля («и кровля» – зачеркнуто. – В.К.) и стиша храм того ж мсца въ КГ днь Сергия чюдотворца.

В лето ЗРЛ-го [1627–1628] поставлены В палаты по обе стороны Стых ворот.

ЗРЛЗ (1628–1629) поставлены В полаты по правую сторону Стых ворот, мастером Елисеемъ.

В лето ЗРМГ-го [1634–1635] подписана церковь Живоначалныя Троицы в Сергиеве мнстре вново...

Того же лета почали делати и болницы новые каменные четыре келий и церковь каменна прпъдных чюдотворцевъ Зосимы и Саватия Соловецких и совершена ж бысть в лето ЗРМЕ-го [1637] и сщнна архимаритом Нектарием того же лета мсца августа въ Е днь.

Лета ЗРМИ-го (1639–1640 гг.) Живоначальныя Троица в Сергиеве мнстре поставлены келий каменные по обе стороны Стых ворот и в поря от архимаричьих келий при архимарите Нектарии и келаре старце Александре Булатникове и при казначеи старце Симоне (Азарьине. – В.К.)³⁵»

Итак, с 1620-го и по 1640-й год строительство в Троицком монастыре ведется почти без перерыва, кроме 1625–1627 гг. и 1630–1633 гг. (в связи с какими событиями возник перерыв в первом случае, попытаемся ответить ниже). Подмастерье Елисей Степанов (Булатников называет его просто Елисей, слово «мастер», согласно контексту, типичное отглагольное существительное, сообщающее, кто «мастерил», «делал», это ни в коем случае не звание) назван дважды как автор сразу нескольких «гражданских» зданий, главным образом палат и каменных подсобных помещений (кузницы). Построек же было значительно больше, среди них – целых три церкви, причем одна, Зосимы и Савватия, – весьма значительных размеров и в связке с кельями. Однако, кто их строил, не оговаривается. В первом случае Елисей упомянут в 1623–1624 гг., во втором – в 1628–1629 гг. Поскольку на протяжении первого послеосадного десятилетия называется только этот архитектор, претендовать (теоретически) на авторство двух первых, построенных одна за другой в начале 20-х годов церквей – Михаила Малеина и Никоновской, может только он. С церковью Зосимы и Савватия, поскольку в это десятилетие Елисей уже не называется, вопрос сложнее. Однако после больничной церкви вновь строятся кельи у Святых ворот, там, где ранее Елисей уже строил. Таким образом, здесь вновь мог быть использован его труд.

Второе, на что обращаем внимание: в келарском летописце начисто отсутствуют сведения о ремонтах, а это основное, чем в эти годы занимались в монастыре, и руководил работами, вне сомнения, подмастерье. К этому мы еще вернемся.

Таким образом, если говорить о новых постройках, Елисей выступает в роли как бы «палатного» мастера, но это, несомненно, случайность. Поскольку старец Александр не говорит, кто строил церкви в годы его келарства и келарства Моисея Соловецкого, мы вправе задать вопрос: почему? Никаких особых, таинственных причин здесь нет. Дело в том, что постройка церкви относилась у древних к разряду так называемых благочестивых деяний и рассматривалась как вклад по душам ее учредителей и жертвователей, в данном случае, монастырских властей – архимандрита, келаря и казначея. Участие в постройке церкви (особенно в качестве распорядителя средств и идейного вдохновителя) получало значение вклада по душе, а упоминание в тексте храмозданной (или в летописце) – приравнивалось к сотворению по себе памяти. Последнее хорошо видно по самим записям: когда речь идет о рядовых домовых и хозяйственных постройках, власти в лице архимандрита и келаря не упоминаются, и тут от случая к случаю появляется мастер. Если же строится храм, то наоборот: власти выставляют себя и убирают мастера. Имя наемного строителя (тем более кормового, т.е. слуги, – а именно таково было положение троицкого подмастерья в иерархии) подвергается при этом законной дискриминации, иначе говоря, «этикетному исключению». На первый план выходят монастырские черные священники, истинные, как считалось (тоже не без основания), творцы и радетели Божьих храмов. Таковы парадоксы средневекового сознания, и никаких особых выводов о том, что архитектор не упоминается в записях такого рода, делать не следует. Троицкий подмастерье мог быть (в большей степени, чем гипотетический наемный зодчий) строителем по крайней мере первых двух храмов.

Не всякое искусство получало в средневековом сознании столь низкую оценку, к примеру, литейное искусство (литье колоколов и пушечное литье) было овеяно неким мистическим ореолом, предполагая наличие таинственной связи автора со своим изделием. Строительное же искусство представлялось абсолютно рациональным, предсказуемым. А потому работы литейщиков подписывались именем автора всегда, а храмы — лишь в уникальных случаях. Это происходило, например, когда мастер не брал платы, т.е. работал «за вклад», или, если инициатором постройки был сам государь, «командировавший» зодчего и оплативший его труд, и т.д.

Можно также предположить, что одной из причин, по которой имя подмастерья в Троицком монастыре не упоминается в источниках, была его бедность. Как всякий «безгонорарный» домовый художник, троицкий подмастерье был беден и брал за все, что делал, плату (грубо говоря, состоял на содержании) и ничего монастырю от себя не жертвовал. В Большой Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря имени Елисея – старейшего монастырского слуги и клиента – нет³⁶.

Итак, мы не знаем наверняка, работал ли подмастерье Елисей в 30-е годы XVII в. (т.е., в последние годы келарства Александра Булатникова), но в 1623 г., когда он был в расцвете сил и когда была выстроена Никоновская церковь, он, несомненно, строил. Как можно доказать его авторство? Последнее возможно лишь при условии, что в монастыре сохранились другие его постройки. Большинство построек троицкого подмастерья, упомянутых старцем Александром (за исключением кузницы и корпуса «в поряд от архимаричьих келий»), действительно сохранилось (прежде всего, полагаем, длинные корпуса келий по обе стороны Святых ворот, которые современные историки упорно относят к XVI в.), но из-за многочисленных ремонтов и переделок судить об их архитектуре не представляется возможным. Они не дают материала для сравнений. Еще больше в монастыре построек, относящихся к тому времени, когда работал Елисей, но, в связи с исключительно высоким качеством их архитектуры, без специальных исследований установить авторство мы не можем. Прежде всего это касается больничного корпуса с шатровой церковью Зосимы и Савватия Соловецких. Поэтика этого местного архитектурного шедевра, несомненно, вобрала в себя «отдельные достижения» Никоновской церкви, но столь уверенно их этом преобразила, что в данном случае правильнее было бы говорить о дальнейшем развитии представленного в этом памятнике художественного направления, чем об авторстве. Черты школы «мастера Елисея» имеют и Крепостная палата внутри западного ряда келий, и пристенная Келарская палата, и несохранившаяся Успенская часозвоння, построенные уже после его смерти (об этом – ниже).

По счастью, старец Александр упомянул не все работы Троицкой артели в указанные годы. Как явствует из текста, он ни слова не сказал о проводимых в Троице-Сергиевом монастыре ремонтах стен и башен, во-первых, и о ремонте церковных зданий, во-вторых. Среди зданий, подвергшихся капитальному ремонту в первые послеосадные годы, есть одно, которое мог восстанавливать только Троицкий каменных дел подмастерье и никто другой: это соборная Введенская церковь Подольного Введенского монастыря 1547 г. под стенами Троицкого монастыря, в овраге, на берегу речки Кончуры. Вопреки тому, что пишет о ней В.И. Балдин, тяжелая, на подклетах, крестовокупольная церковь стала разрушаться еще в XVI в., а во время осады, простояв несколько лет без кровель, частично обрушилась. Одним из первых мероприятий Троицких старцев после изгнания поляков стало восстановление Подольного монастыря, который был очищен и освящен еще в 1611 г. (гражданская война и интервенция все еще продолжались) в качестве девичьего (до войны Подольский монастырь был мужским). Властям необходимо было как можно скорее вынести из стен большого монастыря уцелевших там в осаде хотьковских и подсосенских стариц из сожженных Литвой, приписных к Троице-Сергиеву девичьих монастырей и осиротевших в войну новопострижениц. Кроме того, архимадриту Дионисию нужно было поселить вблизи себя свою сестру-монахиню. Из двух каменных монастырских церквей пригодной к богослужению была только построенная в том же 1547 г. теплая трапезная Пятницкая церковь, Введенская же находилась в руинах. В связи с этим отремонтирована и освящена была только трапезная церковь. По этой церкви возобновленный монастырь стал называться Пятницким. Эта старая Пятницкая церковь не сохранилась. На рубеже XVII–XVIII вв., после упразднения Подольского монастыря, она была снесена и в ее память Введенским приходом Служней слободы была построена другая, с тем же посвящением, существующая поныне.

Введенская церковь простояла в руинах до 1622 г. и в этом же году была капитально перестроена (храмозданная Филарета Никитича на ее перестройку подписана осенью 1621 г.)³⁷. Церковь была разобрана по верхний пояс дубовых связей (что на фасадах соответствует орнаментальным храмовым поясам над окнами верхнего света) и сложена заново с сохранением конструктивного типа в виде одноглавого, с позакомарным покрытием, крестовокупольного храма, но уже с изменениями в конструкции и по-иному декорированного. На фотографиях до реставрации 60-х годов линия перекладки видна невооруженным глазом (рис. 18, 19). Конструктивные изменения коснулись в первую очередь сводов. Вместо ступенчато-повышенных подпружных арок в подкупольном квадрате по осям здания были заново выложены два перекрещивающихся коробовых свода, с выровненными щелыгами и с барабаном в средокрестье. Как и в Никоновской церкви, барабан был водружен на своды без постамента. В результате этих упрощений верхи храма оказались опущенными на более низкую отметку. При восстановлении ограждающих участков стен терракотовые орнаментальные пояса Введенской церкви (они сохранились только на апсидах) были заменены цепочками утопленных килевидных нишек, точно таких же, как на Никоновской церкви. Восходящие к Духовской церкви пучковые лопатки были восстановлены в 1662 г. только с одним ярусом некогда двухъярусных белокаменных капителей, переставленных с прежней церкви. Новые уплощенного рисунка, худосочные, из кирпича на плашку закомары уже знакомы нам по церкви преподобного Никона. В целом новые верхи Введенского храма удивительно напоминают аттиковый ярус Никоновской церкви, с тою лишь разницей, что он здесь архитектурно не выделен. Достаточно взглянуть на фотографии того и другого памятника, чтобы убедиться, что оба верха построены одной рукой и рука эта (как показывают ставшие нам сегодня известными обстоятельства перестройки этого – второстепенного – монастырского храма) могла быть рукою только местного подмастерья и никого другого. О наемном московском зодчем для этой работы не могло быть и речи. Остается сделать долгожданный вывод: Никоновскую церковь строил троицкий подмастерье Елисей Степанов.

19. Западный фасад Введенской церкви на Подоле (1547) Утопленные нишки, закомары, киот и снятый со старого здания ярус капителей спроектированы троицким подмастерьем Елисеем Степановым в 1622 г.

Елисей же строил, судя по всему, и приложенную к Ермолинской трапезной XV в. церковь Михаила Малеина. Церковь Михаила Малеина не сохранилась. Она была разобрана вместе с трапезной во второй половине XVIII в., перед постройкой в Троицком монастыре существующей колокольни. Единственное ее изображение можно видеть на той же «подарочной» с образом Троицкого монастыря иконе. Она была одноглавой, имела трехчастное членение фасадов, килевидные закомары и позакомарное тесовое покрытие. Монастырская опись 1641 г. косвенно подтверждает, что церковь была бесстолпной. В качестве церкви при трапезной она водружена на подклет и была, как принято, теплой. Будучи полной современницей Введенской и Никоновской церквей, церковь Михаила Малеина должна была чем-то на них походить. Несмотря на утрату памятника, есть в какой-то степени возможность судить об его облике. Дело в том, что само существование в течение ста пятидесяти лет в самом центре Троице-Сергиева монастыря нарядной и изящной (работа Елисея Степанова!) церкви царского ангела не могло пройти для архитектуры монастырского ансамбля бесследно. Ее, несомненно, копировали. Так, построенная на рубеже XVII–XVIII вв. приходская теплая Пятницкая церковь на Подоле, традиционной архитектуры – «кораблем», с трапезной и шатровой колокольней над западным входом, имеет совершенно необычный для своего времени четверик с барабаном. Лишенный храмового карниза (для памятника конца XVII в. вещь почти невероятная!), разбитый на узкие с килевидными закомарами прясла и украшенный переходящею со стен на лопатки лентою плоских архаичных орнаментов (в виде утопленных килевидных нишек с утопленными же строчками поребрика) четверик Пятницкой церкви кажется перенесенным в этот поздний, «низменной» архитектуры храм из другого века. Своей архитектоникой и элементами убранства Пятницкий храм напоминает сразу и Никоновскую церковь на горе, и рядом стоящую Введенскую церковь. Эта особенность памятника уже ввела в заблуждение не одно поколение исследователей, в том числе В.И. Балдина. В свое время последний, опираясь на плохо прочитанные источники, уже датировал Пятницкую церковь 1547 г. И это несмотря на датируемый началом XVIII в. сам тип теплого приходского храма и наличники XVII в. ин ситу. Однако в процессе реставрационных работ в 60–70-е годы нашего века были получены бесспорные доказательства поздней постройки Пятницкой церкви³⁸, и вопрос о причинах частичной стилизации этого в остальном достаточно ординарного для своего времени памятника перешел в культурологическую плоскость. Обычно причиной архитектурных стилизаций является копиизм – сакральный или сентиментальный – самих строителей. Можно предположить, что строившие Пятницкую церковь прихожане – жители Служней слободы – копировали один из двух трапезных монастырских храмов: несохранившуюся теплую Пятницкую церковь Введенского монастыря на Подоле, которую они же сломали, или церковь Михаила Малеина в Большом монастыре. И хотя у них были все причины воспроизвести в новой Пятницкой церкви черты старой, они по каким-то причинам выбрали яркую и нарядную церковь Михаила Малеина. Архитектура снесенной ими Пятницкой церкви 1547 г. не могла дать им подобных орнаментальных сюжетов. Первые монастырские трапезные были, как известно, архитектурно скромными сооружениями. Разумеется, в этой части своих рассуждений мы остаемся в области предположений. Вспомнить церковь Михаила Малеина нас заставляет целый «обвал» ошибок в датировании памятников Троице-Сергиева монастыря, появившихся в литературе вслед за ошибкою в дате Никоновской церкви³⁹. Все три памятника действительно украшают утопленные килевидные нишки, но на Никоновской церкви они выложены по указанию подмастерья Елисея в 1623 г., на Введенской – им же в 1622 г. при перестройке храма, а нишки Пятницкой церкви слегка измененной, кстати, конфигурации выложены через сто семьдесят лет и обращены, как мы думаем, к церкви Михаила Малеина. Последнее – единственное, в чем допустимо ошибаться.

Как уже говорилось, нельзя с полной уверенностью приписывать Елисею и церковь Зосимы и Савватия Соловецких. Зато у нас есть все основания приписать Елисею Степанову другой современный шедевр русского шатрового зодчества – трехшатровую Дивную Успенскую церковь с трапезной в Алексеевском монастыре в Угличе. Несмотря на типологическое различие двух приписываемых подмастерью церквей (одна – Никоновская – поземная, одноглавая капелла под тесовой крышей, другая – Успенская – трехшатровая, с одностолпной трапезной палатой на подклетах), едва ли в русской архитектуре можно найти два других столь же внутренне (да и внешне, в фактуре и деталях) схожих сооружения. У Дивной церкви тот же характер кладки, те же тесаные из кирпича и камня обломы, та же прорисовка деталей, те же аттиковые яруса под шатрами, в зоне переходных конструкций, та же гипертрофированная колончатая декорация алтарных полукружий, на этот раз с ясно обозначенными «разрывами» в колонках для помещения в них «нормальных» пропорций окон в изящных с треугольными фронтонами наличниках раннего XVII в. и, наконец, те же пояса утопленных килевидных нишек в верхнем ярусе трапезных стен, над пазухами. Но главное, ей свойствен тот же мягкий лиризм целого, та же гармония в прорисовке общей формы (гениально найденной в Угличе!) и деталей (рис. 19). Между памятниками наблюдается редко фиксируемое в истории русской архитектуры (вспомним церкви построенные артелью псковских зодчих в XV в. в Московском Кремле и в Троице!) «фамильное» сходство, слишком очевидное (хотя в этом случае документально и не подтверждаемое), чтобы можно было серьезно сомневаться в едином их авторстве.

20. Успенская Дивная церковь в Угличе (1625-1627) Предполагаемая постройка Елисея Степанова

Памятник строился в 1625–1627 гг. (т.е. как раз тогда, когда старец Александр не отметил у себя в монастыре никаких построек) по инициативе строителя Алексеевского монастыря старца Мисаила. Строитель Мисаил – протосингел (келейник) патриарха Филарета Никитича в бытность того ростовским митрополитом, разделил с ним гонения и плен⁴⁰; после вступления Филарета Никитича на патриарший престол был поставлен настоятелем в разоренный поляками старейший патриарший монастырь в Угличе. По трудно объяснимому недоразумению, И.Э. Грабарь посчитал в свое время монашеское звание «строитель» – архитекторскою степенью и сделал попытку приписать потрясшую его Дивную церковь старцу Мисаилу (чем ввел в грех многих доверившихся ему исследователей, например Г.В. Алферову). Однако в монастырской иерархии «строитель» – то же, что «младший игумен», точнее, игумен малой, «начальной» обители или пустыни, которому ввиду малого количества монашествующих, просто рано сравниваться в чести со старыми монастырными и зваться «игуменом». «Строитель» расшифровывается как «устроитель», «устроитель монашеской жизни». В архипастырском делопроизводстве даже существовала специальная формула: «архимандритам, игуменам и строителям» – по нисходящей. Судя по всему, старец Мисаил был постриженником тех же северных монастырей, что и троицкие черные священники, сплотившиеся вокруг дома Романовых с Филаретом во главе. Он был то ли свойственником, то ли сопостриженником Авраамия Палицына, поскольку их имена оказываются то и дело рядом в монастырских Синодиках и помяниках (переписчики монастырских служебных книг имели обыкновение соединять памяти отдельных известных им лиц по свойству или по родству). Согласно Большой Вкладной Троице-Сергиева монастыря, между обоими старцами в годы строительства Дивной церкви производились какие-то расчеты. После смерти Авраамия Палицына, ранее уже дававшего в Троицкий монастырь и вотчины, и деньги, во Вкладной появились новые записи: «136-го [1627] году сентября в 1 день келаря же старца Аврамия взято после ево живота денег 50 рублев; 137-го [1628] году октября в 26 день келаря же старца Аврамия взято денег с Углеча Алексеевскою монастыря у строителя старца Мисаила 74 рубля 27 алтын. А всего вкладу старца Аврамия 504 рубля 28 алтын»⁴¹.

Таким образом, возвращенные 74 рубля 27 алтын пошли за вклад по душе старца Авраамия, т.е. это были его личные деньги, долг Мисаила за Дивную церковь. Думаем, что многолетний келарь Троицкого монастыря Авраамий Палицын выступал в этом деле в роли заимодавца, давшего Алексеевскому монастырю крупную сумму на строительство трапезной церкви и «командировавший» зодчего. После завершения строительства с монастырем был произведен окончательный расчет (не исключено, что в эту сумму входила и плата за наем подмастерья). По устному завещанию или по духовной старца Авраамия долг из Углича должен был поступить в казну в качестве вклада по душе бывшего келаря, что и было, как видим, неукоснительно исполнено. Даже если мы ошибаемся в своих предположениях, единство исторической ситуации, бросающееся в глаза сходство памятников и географическая близость Углича и Троице-Сергиева монастыря – в их пользу.

Возможность командировки подмастерья в Углич, если бы ее, разумеется, можно было доказать документально, могла бы стать нитью, связывающей мастера Елисея с ростовской епархиальной школой. В своей прошлой жизни протосингел митрополита Филарета и троицкий подмастерье могли встречаться в Ростове, в Тушине у самозванца и т.п. и теперь, выполняя волю патрона, оба возрождать монастырь Святого Алексея на Угличе. В этом нет ничего невозможного. Как всякий настоящий художник, Елисей Степанов был больше своего чина или звания. На правах слуги он входил в крупнейшую и влиятельнейшую корпорацию духовных лиц, управлявших в послевоенный период Россией, исполнял их волю, «озвучивал» их идеи. Патриарх, троицкий келарь и троицкий архимандрит втроем значили больше и распоряжались большими средствами, чем все епархиальные архиереи вместе взятые. Роль троицкого подмастерья в перестройке Сергиева монастыря была, разумеется, огромной, больше той, что мы намеренно показываем в этом очерке. Стилистические и конструктивные приемы, реализованные в Никоновской и Успенской церквах, буквально рассыпаны по памятникам Троице-Сергиева монастыря, построенным в первой половине XVII в., включая церковь Зосимы и Савватия и башни, так что мы даже готовы видеть в Елисее родоначальника местной троицкой школы зодчества. Многое построенное им еще ждет своего исследователя.

Подмастерье Елисей умер в 1640 г. Перед смертью он постригся, как поступали многие монастырские слуги и крестьяне, с именем Евфимия, но без вклада, за беспорочную службу. Запись в Большом Синодике: «инок Евфимий» с киноварной надписью «подмастерье» – третье и последнее о нем упоминание⁴². Однако те же источники XVII в. косвенно свидетельствуют, что его служебное (а в каком-то смысле и социальное) положение было больше его состояния и декларативной «бедности». Степанов не только оставил мужское потомство (переписная 1623 г. это не фиксирует), не только приобщил сыновей к своему ремеслу, но и обеспечил им продвижение по службе. В 70-е годы XVII в. высокую должность каменных дел подъячего в монастыре занимал Иван Степанов, в 1701 г. каменных дел подмастерьем Троицкого монастыря был Лучка Степанов⁴³. Что означала эта должность при тогдашнем развороте строительных дел в монастыре, мы не знаем, но то, что Лука Степанов занимал место своего, судя по всему, деда (через шестьдесят лет после смерти последнего!) особых сомнений не вызывает. Таким образом, своим настоящим обликом знаменитый ансамбль в какой-то степени (в какой, сказать, разумеется, весьма сложно) обязан и этой фамилии.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Бычков Л.Ф. Краткий летописец Святотроицкия Сергиевы лавры. СПб., 1865. С. 8. Переиздан архим. Леонидом в приложении к кн.: Горский А.В, Историческое описание Свято-Троицкие лавры. М., 1890. С. 177. (Подробнее см. в тексте).

² См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка, СПб., 1895. Т. 2. С. 514 – «Облагати», «облагаю» – закладывать, делать закладку (примеры); Поппэ А. Материалы для терминологического словаря древнерусского строительного дела Х-ХV вв. Вроцлав; Варшава; Краков, 1962. С. 43 – «Обложити» («Облагати», «окладати»), срв. «Заложити» (примеры); Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. С. 588 – «О(б)кладывать, о(б)Класть» ... «оклад» – вообще основание, фундамент; Словарь русского языка ХI-ХVII вв. М., 1987. С. 323 – «Окладати», п. 2 – «Закладывать (постройку)» (примеры), «Окладины» – мн., «Торжественная закладка здания» (примеры) и т.п. Приведем два примера из летописей, устраняющие по поводу интересующего нас вопроса всякие сомнения: «7059 августа в 2 день... заложиша церковь камену св. муч. Анастасии на новом месте во владычне дворе подле прсвтые Богородицы Похвалы, соборные священники на окладе молебствовали всем собором...» (НЛ III. С. 251); «В лето 7065 июня в 1 день обложили церковь каменую на старой основе Святого Никиту да Николу да Феодосия под колоколы на Микитины улицы, а обложил владыка Пимин (НЛ II. С. 202). Из второго примера следует, что выражение «на старой основе», встречающееся в Новгородских и Псковских летописях достаточно часто, не обязательно означает использование старых фундаментов: церковь Никиты мученика сохранилась и ее план восходит, вне сомнения, к середине XVI в. По-видимому, любое «заложение», как и «обложение», заключалось, прежде всего, в закладке фундаментов. При «положении основания» деревянного здания, работы также во всех случаях должны были начинаться с «нулевого» цикла.

³ Бычков А.Ф. Указ. соч.

⁴ Подробнее о «Кратком летописце...» – см. текст.

⁵ Голубинский Е.Е. Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая лавра. М., 1909. С. 199.

⁶ Скворцов Д.М. Дионисий Зобниковский, архимандрит Троице-Сергиева монастыря. Тверь, 1890.

⁷ Зубов В.П. Рукопись находится в архиве Государственного историко-художественного музея-заповедника Троице-Сергиева лавра.

⁸ Вздорное Г.И. Рукопись находится в архиве Государственного историко-художественного музея-заповедника Троице-Сергиева лавра.

⁹ Подъяпольский С.С. Каменное зодчество Кирилло-Белозерского монастыря и его отношение к строительству Троице-Сергиева монастыря // Древнерусское искусство: Художественные памятники русского севера. М., 1989. С. 316.

¹⁰ Трофимов И.В. Памятники архитектуры Троице-Сергиевой лавры: Исследования и реставрация. М., 1961. С. 10,47.

¹¹ Троице-Сергиева лавра. Художественные памятники / Под ред. Воронина Н.Н. и Косточкина В.В. // Балдин В.И. Строительство XVI века. М., 1968.

¹² Там же.

¹³ Там же. С. 37.

¹⁴ Балдин В.И. Архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой Лавры. М., 1976. С. 109, 110, 114.

¹⁵ Ильин МЛ. Загорск. Троице-Сергиев монастырь. Л., 1971. С. 11, 12 (аннотация под фотоиллюстрацией).

¹⁶ Навязанная науке ошибочная датировка Никоновской церкви (а с нею, как увидим ниже, еще двух церквей лаврского ансамбля) приводит подчас к ощутимым потерям. Так, в интересной статье Н.Ф. Гуляницкого «Освободительные идеи Руси в образах памятников архитектуры XVI — пер. пол. XVII в.» (АН – 32, М., 1984. С. 32-46), где впервые дан обзор всех выстроенных после польской интервенции памятников, в том числе памятников Троице-Сергиева монастыря, Никоновской церкви нет! В этой статье автор высказывает замечательную идею, что известная икона с изображением Троицкой обители (он видит в ней вариант «Видения» с изображением «Посещения Троицкой обители троицкими и соловецкими Святыми») написана к освящению церкви Зосимы и Савватия Соловецких в 1638 г. (с. 42). Остроумной догадке исследователя мешает только тот факт, что стены монастыря на иконе изображены уже надстроенными. Между тем, надстройка стен происходила, по общему мнению, в 40-50-е годы XVII в. Поэтому возможно, что протограф иконы, известной только по трем спискам, переписывался. Икона была инициирована «соловянами» – постриженниками Соловецкого монастыря, поставленными царем во главе обители.

¹⁷ В процессе реставрации барабан памятника был ошибочно понижен (см. текст).

¹⁸ Трофимов И.В. Указ. соч. Рис. 39, 40, 41 и 42. Табл. 10, 12.

¹⁹ Пономарев П. Краткое историческое описание Свято-Троицкие Сергиевы лавры. 1-е изд. СПб., 1792. С. 14-15.

²⁰ Сведения о переделках и ремонтах памятника содержатся в работах всех авторов, писавших об истории Троице-Сергиева монастыря, – П. Пономарева, А.В. Горского, Е.Е. Голубинского, И.В. Трофимова и В.И. Балдина. Основанием для этих повторяющих друг друга описаний служат одни и те же документы лаврского архива. Наиболее обстоятельно (в сопровождении основательной библиографии) эти сведения изложены у И.В. Трофимова (указ, соч., с. 54-58, прим. 291). На протяжении XVIII–XIX вв. в церкви были растесаны почти все окна, реконструирован портал (о дате реконструкции в архиве сведений нет), сменено покрытие, надставлен барабан, сооружены металлическая луковичная глава и крест и т.п. В 1635 г. храм расписывался внутри и снаружи. О ранней дате наружной лицевой росписи Никоновской церкви свидетельствуют штукатурные гвозди, видимые на фото 1939 г. по всей поверхности аттикового яруса и в закомарах. При левкашении аттикового яруса утопленные килевидные нишки, которыми он украшен, были залицованы кирпичем. Наружная лицевая роспись памятника возобновлялась красками по холсту в XVIII-XIX в. В настоящее время она восстановлена в закомарах. Аттиковый ярус восстановлен И.В. Трофимовым в его первоначальных формах – с килевидными нишками и без живописи. Наиболее серьезным эпизодом в строительной истории Никоновской церкви была реконструкция ее единственного южного портала с пристройкой к нему каменной паперти. Стилистически паперть и портал датируются первым десятилетием XVIII в. В описи 1701 г. каменная паперть перед Никоновской церковью не упоминается. В альбоме 1745 г. из библиотеки Троице-Сергиева монастыря она уже есть (в настоящее время Альбом хранится в РГАДА).

²¹ Памятники архитектуры Московской области. Каталог. М., 1975. Т. 1. С. 133. Позже конструкция Никоновской церкви была описана С.С. Подъяпольским (указ. соч.).

²² История использованных в данной работе фотоматериалов такова: При организации МОСНРПМ в 1960 г. туда без описи были переданы остатки ранее расформированного архива Академии архитектуры СССР, в частности остатки его гигантской фототеки. Здесь среди нескольких тысяч негативов нашлись контрольные отпечатки, выполненные в процессе реставрации Никоновской церкви коллегами И.В. Трофимова – фотографами А.В. Гринбергом и А.В. Хлебниковым (часть фотографий опубликована в вышеупомянутой книге этого автора). Наибольшей ценностью обладают фото раскрытий. Указанные материалы переданы нами (также без описи) в областной Историко-архитектурный музей в г. Истре.

²³ В настоящее время материалы В.И. Балдина переданы по его настоянию в ГНИМА им. А.В. Щусева. Познакомиться с ними вторично нам не удалось.

²⁴ Среди исследователей русской архитектуры бытует мнение, что недошедшие до нас придельные церкви Москвы и прилегающих земель перекрывались крещатыми сводами. Это – ошибка. Крещатый свод был сконструирован для перекрытия церквей средних размеров, т.е. собственно храмов, а не приделов. Крещатые своды в придельном строительстве применялись при постройке мемориальных храмов, т.е. достаточно редко. Приделы с крещатыми сводами годуновского времени (таковые в конце концов появились) производят жалкое впечатление: они лишены света в подсводном пространстве. Лишены света вверху были и редкие на московской почве приделы с крестовыми сводами (в крестовом своде невозможно сделать прорезь для барабана). Мы знаем лишь один (!) московский памятник XVI в., чьи приделы были перекрыты крестовыми сводами. Это вотчинная Благовещенская церковь в с. Степановском по дороге на Коломну. Значительное количество приделов с крестовыми сводами выявлено Вл. В. Седовым на Псковщине (см.: Седов Вл.В. Псковская архитектура XVI в. М., 1996). Но то – Псковщина. По-видимому, универсальной сводчатой конструкцией приделов для Москвы на все времена остается коробовый свод.

²⁵ В настоящее время Успенский собор в Ростове находится в центре внимания большой группы ученых, чьи публикации следуют одна за другой. Все они склоняются к его датировке 1500–1510-ми годами. Археологические раскопки последних лет, более чем результативные во всех отношениях, не дали, тем не менее, бесспорных доказательств столь ранней даты. Архитектурные же формы памятника говорят о возможности датировать его первой третью – половиной XVI в. В этих условиях особое значение приобретает установленный факт «перевода» общей формы памятника с собора Спасо-Преображенского Хутынского монастыря в Новгороде 1515 г. Последнее, однако, оспаривается. Считается, что архиерейская церковь (Успенский собор) не могла быть скопирована с монастырской, что это было бы нарушением субординации и пр. Думаем, что, утверждая так, мы много на себя берем. Епархиальный владыка, «князь церкви» с именем хутынского святого (тот же Варлаам II), некогда постриженный в Новгороде над гробом преподобного Варлаама, вполне мог позволить себе «вообразить» в качестве своей кафедральной церкви церковь своего пострижения! Во всяком случае, для XVII в. такое уже возможно. Возобновления соборного храма вполне мог желать и бывший ростовский митрополит Филарет Никитич, позорно взятый после штурма соборной церкви поляками в плен. Наиболее полно проблемы датировки Успенского собора изложены в работах: Мельник А.Г. Новые данные об Успенском соборе Ростова Великого // Реставрация и архитектурная археология: Новые материалы и исследования. М., 1991. С. 125-135; Мельник А.Г. Интерьер ростовского Успенского собора XVI-XVIII вв. // Сообщения Ростовского музея. Ростов, 1993. Вып. 5. С. 56-79; Иоаннисян ОМ., Зыков ПЛ., Леонтьев А.Е., Торшин Е.Н. Архитектурно-археологические исследования памятников древнерусского зодчества в Ростове Великом // Сообщения Ростовского музея. Ростов, 1994. Вып. 6. С. 189-217.

²⁶ См. примеч. 16.

²⁷ Единственная расписанная бесстолпная церковь, которую мы можем припомнить (речь идет о XVI в.), это домовая шатровая церковь Троицы на Государевом дворе в Александровой слободе. В XIV в. была расписана небольшая столпообразная церковь Ивана Лествичника на Соборной площади в Кремле и бесстолпный придел кафедрального Успенского собора Поклонения вериг апостола Петра. Все три здания – уникального назначения... Трудности с росписью бесстолпных церквей, особенно шатровых, – неисчислимы. Препятствием служат как масштаб, так и конфигурация зданий. Не случайно для «зрительного спасения» интерьеров колоссальных шатровых церквей стала применяться так называемая «изодомная роспись», включающая в себя известную на западе «роспись под кирпич» (Покровский собор на Рву, церковь Никиты мученика в Елизарове). Для XVII-го столетия роспись приделов – обычное дело.

²⁸ РГАДА. Ф. 237. Оп. 1. Ч. 2. Ед. хр. 27. 1701 г. Л. 299.

²⁹ Архив б. Загорского государственного музея-заповедника. Опись 1735 г. Ед.хр. 46.

³⁰ РГАДА. Ф. 1204. Оп. 1. Ед.хр. 804. 1779 г. «Дело о росписании внутри церкви Никона чудотворца стенъ иконным писмом».

³¹ ОР ГБЛ. Ф. 303. Ед.хр. 6000. Копийная книга Троице-Сергиева монастыря. Л. 135 об.-137 об.

³² Зубов В.П. Рукопись находится в архиве б. Загорского государственного музея-заповедника.

³³ Устанавливается по почерку.

³⁴ См. примеч. 16.

³⁵ ОР ГИМ. Син. 645. Л. 437-^38-об. Записи Александра Булатникова с выписками о старых постройках. — л. 1-об., л. 2, л. 427-об., л. 428, 428-об.; записки Андреяна Ангелова – л. 49 об. – л. 433, затем — совершенно другим почерком – «Повесть о белом клобуке» с л. 434 по 437. Опубликовано: Бычков А.Ф. Указ, соч.; Горский А.В. Указ. соч.

³⁶ Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. Указатель имен — с. 301-387.

³⁷ Благословенная грамота Филарета Никитича от 21 августа 1621 г. См.: Мартынов А.А. Русская старина. Изд. 1, М., 1850. С. 93-94.

³⁸ Кавельмахер В.В. О времени постройки Пятницкой церкви на Подоле в г. Загорске. СА. 1982. № 2. С. 245-250.

³⁹ Верхом некорректности современных исследователей может быть сочтена выпущенная в 1996 г. еще одна богато иллюстрированная посвященная памятникам архитектуры Троице-Сергиева монастыря монография Т.Н. Манушиной и В.И. Балдина, где вновь, не считаясь с новейшей литературой, повторяются неверные датировочные выводы, к которым В.И. Балдин (автор архитектурного раздела) пришел в начале своего творческого пути.

⁴⁰ Денисов В.В. Мисаил – келейный старец патриарха Филарета и настоятель Углического Алексеевского монастыря // История и культура Ростовской земли. 1994. Ростов, 1995. С. 79-84. Как доказал автор этой работы, в польском плену Мисаил с Филаретом не был, но во время ростовского пленения, несомненно, рядом с ним был. Приношу благодарность В.В. Денисову за возможность познакомиться с его работой еще в рукописи.

⁴¹ Там же. С. 184 (с. 70-об.).

⁴² ОР ГБЛ. Ф. 304. Троице-Сергиев монастырь, Большой Синодик, р-Ш, № 8666. Л. 286.

⁴³ В начале 1670-х годов, троицкий каменных дел подмастерье Лука Степанов строил по указу патриарха в Торжке в Борисоглебском монастыре церковь Ефрема чудотворца, см.: РГАДА. Ф. 235. Оп. 1. Ед.хр. 69. Расходная 1669-1670 гг. Л. 327; Там же. Ед.хр. 70. Расходная 1670 г. Л. 77-об., 91; Там же. Ед.хр. 73. Расходная 1670-1671 гг. Л. 242-об. — в Торжок командировался троицкий каменных дел подъячий Ивана Степанов, л. 263-об. – троицкий каменных дел подмастерье Лука Степанов; тогда же и там же подвизался троицкий каменных дел подмастерье Изот Агеев, но он был «ожигальщик»; Там же. Ед.хр. 75. Л. 292 об. Л. 279-279 об. Лучка Степанов отмечен в переписной книге Троице-Сергиева монастыря 1701 г.

НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ САЙТА

НА СТРАНИЦУ «НАУЧНЫЕ ТРУДЫ В.В. КАВЕЛЬМАХЕРА»

Все материалы, размещенные на сайте, охраняются авторским правом.

Любое воспроизведение без ссылки на автора, источник и сайт запрещено.